Филиппа Грегори - Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса

Но не для меня.

Пока я в тиши родильных покоев ждала разрешения от бремени, я все пыталась сообразить, как же мне теперь жить без нее. Умом я понимала: ее смерть принесла моему мужу и относительный покой, и значительное облегчение.

Но моя-то душа покой утратила!

Я в ужасе думала, как буду рожать, когда моей матери не только не будет рядом со мной — ее не будет нигде, и она не сможет помочь мне даже мысленно, и я не буду знать, думает ли она обо мне. Правда, я все пыталась убедить себя, что где бы моя мать ни была, она непременно будет думать обо мне. Я тщетно пыталась успокоиться, вспоминая, как успешно прошли мои предыдущие роды, когда мать была со мною, когда она держала меня за руки и нашептывала что-то утешительное, и мне казалось, что от ее слов боль куда-то уходит, уплывает. И все же я ясно сознавала: моей матери больше нет, и теперь все: и родовые муки, и все прочие жизненные испытания или победы — мне придется переживать одной, без нее, и никто уже не сможет меня утешить и успокоить так, как она.

Роды были тяжелыми, и после долгих часов мучений я родила чудесную девочку. Когда мне ее показали, меня вновь охватила страшная печаль: ведь моя мать никогда не увидит свою внучку, а она такая красавица — темно-синие глаза и прелестные светлые локоны. Увы, матери моей не суждено было взять малышку на руки, покачать, спеть ей колыбельную песенку. Когда девочку унесли, чтобы обмыть и запеленать, на меня с новой силой обрушилась вся тяжесть недавней утраты.

Похоронили мою мать без меня: мне еще нельзя было покидать родильные покои. Там я и прочитала ее завещание. Она была похоронена, как и просила, рядом с тем, кого любила больше жизни, — рядом со своим мужем, королем Эдуардом IV. Она не оставила ничего — ту небольшую пенсию, которую платил ей Генрих, она почти всю отдавала другим и умерла точно последняя беднячка, попросив меня и моего сводного брата Томаса Грея выплатить ее последние долги, а также оплатить те мессы, которые отслужат во спасение ее души. У нее не осталось ничего из тех сокровищ, которыми одаривал ее мой отец, ни одной вещицы из английской сокровищницы, никаких личных украшений. Людям, которые называли ее стяжательницей и утверждали, что с помощью хитрых уловок ей удалось скопить какие-то невероятные богатства, стоило бы увидеть ее скромную комнату в аббатстве и ее пустые сундуки. Когда мне в родильные покои принесли ее шкатулку, в которой были лишь документы и пара любимых книг, я невольно улыбнулась. Все, чем моя мать владела как королева Англии, было продано во имя поддержки тех, кто организовывал мятежи — сперва против Ричарда, а затем против Генриха. Пустая шкатулка для драгоценностей могла немало рассказать о той бесконечной борьбе, которую моя мать вела за восстановление на троне наследника Йорков; и я почти не сомневалась, что «этот мальчишка», ныне исчезнувший в неведомых краях, носил шелковые рубашки, купленные на деньги моей матери, и жемчуга на золотой броши, украшавшей его шляпу, тоже были ее подарком.

Леди Маргарет, явившаяся в сопровождении свиты взглянуть на свою внучку, увидела, что девочка лежит у меня на коленях, розовая и тепленькая после купания, завернутая лишь в полотенце и пока не стянутая свивальником.

— Ну что ж, выглядит она вполне здоровенькой, — сказала моя свекровь, явно гордая тем, что в семье Тюдоров появился еще один отпрыск. Она даже забыла в очередной раз напомнить мне, что ребенка непременно следует припеленывать к дощечке, чтобы обеспечить прямизну его ножек и ручек.

— Она красавица, — сказала я. — Настоящая красавица.

Девочка не мигая смотрела на меня вопрошающими глазенками новорожденной, словно пытаясь понять природу того мира, в который явилась, и то, каким этот мир будет по отношению к ней.

— По-моему, она — самый красивый ребенок из всех наших детей! — прибавила я.

И это была чистая правда; волосы у малышки были золотисто-пепельные, как у моей матери, а глаза — темно-голубые, как глубокое море.

— Вы только посмотрите, какие у нее чудесные синие глаза!

— Цвет глаз у нее еще сто раз поменяться успеет, — возразила леди Маргарет не допускающим возражений тоном.

— А волосы у нее, скорее всего, будут медно-каштановые, как у отца. Из нее вырастет великолепная красавица! — не уступала я.

— Мне кажется, ее можно было бы назвать…

— Элизабет! — Я тут же прервала ее, не дав договорить.

— Но я думала…

— Она будет Элизабет! — упрямо повторила я.

Миледи была явно поколеблена моей, столь неожиданной, решимостью.

— Я надеюсь, это в честь святой Елизаветы? — сказала она, почти не ставя это под вопрос. — Довольно странный выбор для второй дочери в семействе, хотя…

— Нет, это в честь моей матери! — твердо заявила я. — Она бы непременно пришла ко мне, если б смогла, и благословила бы свою внучку, как благословляла и всех остальных моих детей. Роды без нее слишком тяжело дались мне, как, впрочем, и все пребывание в родильных покоях; и я, наверное, буду тосковать по ней всю оставшуюся жизнь. Моя дочь появилась на свет почти сразу после того, как моя мать его покинула, и поэтому я назову ее именем моей матери. И вот еще что: я совершенно уверена, что Елизавета Тюдор станет одной из величайших правительниц, каких когда-либо знала Англия!

Миледи снисходительно улыбнулась в ответ на мое уверенное заявление.

— Принцесса Елизавета? Девочка — в роли великого монарха?

— Я это знаю совершенно точно, — спокойно сказала я. — Эта медноволосая девочка станет величайшей королевой в семействе Тюдоров. Наша Элизабет станет королевой Елизаветой Тюдор!

Выйдя из родильных покоев, я обнаружила, что весь двор только и говорит об «этом мальчишке», который носит шелковые рубашки, подаренные моей матерью. Оказывается, этот юноша не терял времени даром: он написал прелестное письмо и отправил его всем коронованным особам христианского мира; в письме он признавался, что является моим братом Ричардом, которому удалось спастись, бежав из Тауэра, а потом пришлось много лет скрываться.

Меня в возрасте примерно девяти лет, — писал он, — отдали в руки некоего лорда, который должен был меня убить. Но Господь милостив; Он не позволил этому человеку совершить злодеяние, и тот в итоге пожалел меня, невинного ребенка, оставил в живых, но заставил поклясться святым Телом Христовым, что до определенного срока я никому не открою ни своего имени, ни происхождения, ни имен своих ближайших родственников. А затем он отправил меня за границу…