Искусство почти ничего не делать - Грозданович Дени

Отголоски живого мира

Когда печальные и мучительные обязанности, которые, увы, время от времени налагает на нас жизнь (например, если ваш близкий угасает в какой-нибудь мрачной больнице), в какой-то степени отрезали меня от окружающего мира на добрую половину лета и до меня доходили лишь отголоски того, что творилось вокруг, мне показалось, что в каком-то смысле в такой отстраненности было что-то полезное, что, возможно, она позволяла лучше понять суть событий, нежели непосредственная к ним близость, которая имеет досадное свойство все затуманивать.

Так я с некоторым опозданием узнал, что Ингмар Бергман и Микеланджело Антониони умерли почти в то же время, что и Мишель Серро [26]. Эта странная новость не давала мне покоя несколько дней, хотя я не мог понять почему. Потом мне пришло в голову, что, наверное, мое подсознание уловило в этом некую естественную замену; как будто Серро подшутил над нами, умерев тогда же, что и эти двое, чтобы напомнить о том, как несерьезна, как изначально смехотворна всякая чрезмерная сакрализация, и бросить шутовской вызов двум выдающимся представителям — иногда возвышенным, но чаще суровым — эстетизма и интеллектуализма мирового кинематографа.

Мне тогда вспомнились долгие часы моей молодости, которые я, как завороженный, проводил в темных залах в компании друзей-киноманов за просмотром фильмов этих двух певцов утраченных иллюзий, отчужденности и страха перед жизнью, этих эстетов послевоенного разочарования, которые заставляли нас, тогдашних — а снобизм и юношеский эротизм тому способствовали, — изображать из себя таких же угрюмых, искушенных и артистически несчастных, как главные герои их фильмов.

Да, элегантные персонажи, утратившие связь с миром, неподражаемые «посторонние» Камю, влачащие свой жизненный (а главное, экзистенциальный) сплин в компании сколь потрясающих, столь же и роковых героинь, как Моника Витти, Лючия Бозе, Ванесса Редгрейв, Ингрид Тулин и Лив Ульман… Эти сумрачные, пресыщенные денди с мрачными голосами, усталыми улыбками, чьи движения медлительны и безупречны — Макс фон Сюдов, Гуннар Бьёрнстранд, Марчелло Мастрояни или Дэвид Хэмминге.

Еще я вспомнил) долгие часы сонной скуки, к которой мы себя принуждали (дань парижскому конформизму!) и которая, к счастью, порой приводила к какой-нибудь замечательной искупительной сцене: дружеский жест Моники Витти, как завершение бесконечных длиннот «Приключения», десять минут чистой кинематографической поэзии после отрывистых воспарений «Затмения», теннисная пантомима в лондонском парке после избытка мужского самодовольства в «Фотоувеличении», живописные планы а-ля Ротко в туманном сюжете «Красной пустыни», пронзительное прощание Виктора Шёстрёма [27] с юношами на балконе в «Земляничной поляне» (восхитительный фильм от начала до конца), три женских лица, отраженных в зеркале театральных кулис, в «Жажде» (шедевр Бергмана), скрытое шекспировское веселье «Улыбок летней ночи», череда парящих моцартовских ужасов в «Часе волка» — один из первых фильмов в длинной череде, которой положила начало «Персона», — и в основном посвященный трем гнетущим метафизическим ужасам кьеркегоровской зависимости, — и я подумал, что в конце концов с великим произведением, как и вообще в жизни, нужно уметь немного (а иногда и подолгу) поскучать, что, коротко говоря, нужно уметь ждать достаточно, чтобы познать самые неслыханные откровения; уметь выдержать, к примеру, долгие праздные отступления «Поисков» [28], чтоб неожиданно прикоснуться к истинному чуду погружения в себя в литературе, вытерпеть всю банальность пищеварительных процессов в «Улиссе» ради монолога Блума, переварить бесконечные домыслы Музиля о душе и точности в «Человеке без свойств», чтобы потом трепетать над самой захватывающей историей любви в европейской литературе, — и я пришел к заключению (по крайней мере, на минуту, ибо как окончательный довод надо мной постоянно тяжело нависает призрак Флобера), что гениальность самых величайших художников проявлялась скачкообразно, как озорной дух случайных вдохновений, и что нашей ошибкой — которая без конца повторяется — было желание любой ценой возвести мастера на пьедестал и уверовать в его непогрешимость…

Не эту ли мысль, если вдуматься, пыталось внушить мне мое подсознание, когда мне не давал покоя одновременный уход нашего национального комика — чье творчество, впрочем, так же неоднородно — и двух скучноватых, но в целом несравненных великих представителей художественного и экспериментального (как уже не говорят) кино прошлого века, которыми были Бергман и Антониони?

За стихи бутерброда не жалко, верно?

Сколько помню, этот человек всегда стоял на том же месте, что и сейчас: если точно — на тротуаре напротив пивной отеля «Лютеция», недалеко от газетного киоска и в двух шагах от станции метро «Севр-Бабилон». На протяжении нескольких лет (конца прошлого и начала нынешнего века) я видел его на этом месте, в прекрасном костюме, при галстуке, в начищенных ботинках, маленькие круглые очки на носу, пристальный и немного покорный взгляд, в холодные дни он слегка наклонялся вперед и переминался с ноги на ногу, а стоило кому-то пройти мимо, бесцветным и ритмичным, как тиканье метронома, голосом, произносил одну и ту же неизменную фразу:

— За стихи бутерброда не жалко, верно?

Этот тип меня всегда одновременно гипнотизировал, слегка настораживал и смущал, особенно его «слоган», впрочем, я не припомню, чтобы кто-нибудь когда-нибудь остановился поговорить с ним. Потому-то, сколько бы я себе ни внушал, я и сам не решался к нему обратиться. Какой-то таинственный запрет, быть может, некий необъяснимый страх всегда мешал мне это сделать. Как будто во время этих повторяющихся встреч нечто безумно двойственное выходило за пределы моих обычных суждений, словно я одновременно боялся заговорить с этим полупоэтом аутистом, каких в больших городах встречается множество, и в то же время, по примеру древних греков, страшился подвергнуться испытанию при встрече с божеством, переодетым в рубище бедняка. Еще более странно то, что, сколько бы я, завидев его, ни говорил себе, что нужно сразу же сделать запись о встрече с этим необычным пришельцем, неожиданно возникавшим в центре района парижского литературного истеблишмента, впоследствии это намерение словно затуманивала какая-то пелена.

Долгое время он держал под мышкой портфель, довольно тонкий и не закрытый, из которого торчали листки с напечатанным текстом, и казалось, он сейчас предложит их вам по цене того самого бутерброда. Однако в последние годы я стал замечать, что он стоял с пустыми руками и, кроме того, его одежда и внешность стали выглядеть гораздо хуже. А совсем недавно я видел, как он сидел, сгорбившись, на ближайшей лавочке, в нескольких шагах от своего привычного места, и сквозь зубы бормотал ритуальную фразу, но не договаривал до конца: «За стихи бутерброда…», как будто механизм заедало на полуобороте. Но и тогда, охваченный каким-то неудержимым уважением к человеку, я не смог остановиться.

Было очевидно, что парень окончательно превратился в бродягу и у него уже нет сил продолжать свое стихотворное попрошайничество, но по привычке, ставшей ритуалом, он по-прежнему машинально выполнял свою таинственную миссию на этом островке тротуара, который закрепился за ним по праву. Но что же скрывалось за этим необычным упорством?

Прошлой весной, во время книжной ярмарки «Рынок поэзии» (которая вздымает свои шатры в нескольких кабельтовых оттуда на площади Сен-Сюльпис), поскольку я уже слегка прогулялся меж бесчисленных стендов, где, не смешиваясь, взаимодействовал маленький мирок официальных поэтов, очень напоминавший съезд любителей кроссвордов или филателистов во время взаимных поздравлений, и в очередной раз, для очистки совести, но тщетно, попытавшись разгадать какую-нибудь головоломку из журналов, лежавших стопкой на столе, я решил немного пройтись, чтобы развеяться.