Александр Дюма - Шевалье де Сент-Эрмин. Том 1

Тех, кто знает хозяина этой кобылы или видел ее с маленькой тележкой, просим сообщить об этом устно или письменно префекту полиции. Префект обещает вознаграждение тому, что укажет хозяина данной кобылы. Все желающие приглашаются как можно скорее явиться для опознания лошади по причине разложения ее останков».

На этот призыв тут же откликнулись все парижские торговцы лошадьми.

И в первый же день кобыла была опознана барышником, продавшим ее. Он попросил о встрече с префектом, его направили к Лиможцу, и он назвал фамилию торговца семенами, которому он ее продал. Лиможец задержал барышника и послал за торговцем. Тот опознал останки кобылы и заявил, что продал ее двум мужчинам, которые выдавали себя за лоточников. Он прекрасно помнил обоих, так как встречался с ними два или три раза, и дал подробное описание обоих.

Один был брюнет, другой — светло-русый. Тот, что повыше, был пяти футов и шести-семи дюймов ростом, второй — дюйма на три ниже. Один был похож на бывшего военного, второй — на буржуа.

На следующий день явился прокатчик и также узнал лошадь, так как она несколько дней стояла в его стойле. Он также дал описание двух человек, которое полностью совпало с описанием, данным барышником.

И, наконец, последним нашелся бочар, который продал бочку и обил ее железными обручами.

Задача Лиможца значительно облегчалась тем, что народная любовь к первому консулу в то время была такова, что свидетели не заставляли себя ждать. Каждый, кому казалось, что он может пролить свет на это темное дело, спешил сам явиться в полицию и рассказать даже больше, чем знал на самом деле.

Но результат пока был весьма средним: Фуше убедился, что ни один из задержанных якобинцев не виновен, ибо ни один из четырех свидетелей никого из них не опознал. Впрочем, Фуше не сомневался в этом еще до очной ставки.

Правда, в итоге опознания двести двадцать три арестованных были отпущены на свободу. Из-за этого Бонапарт еще больше ожесточился против оставшихся в тюрьме ста тридцати якобинцев.

И тогда странные вещи начали твориться в Государственном совете.

Однажды государственный советник Реаль, бывший прокурор Шатле, бывший общественный обвинитель, отправленный в отставку Робеспьером за модерантизм, основавший в 1789 году «Газету оппозиции» и «Газету патриотов», и, наконец, историограф республики, обвинил в предвзятости Рено де Сен-Жан-Анжели и Бонапарта. Он, Реаль, считал, что речь идет о личных врагах, а не о преступниках, совершивших покушение на первого консула.

— Я хочу расправиться с сентябристами! — вскричал Бонапарт.

— С сентябристами! — повторил Реаль. — Если они еще живы, так пусть погибнут все до одного! Но где вы их видите? Может быть, вы имеете в виду господина Родерера, который завтра станет сентябристом для Сен-Жерменского предместья? Или господина де Сен-Жан-Анжели, который может стать сентябристом для эмигрантов, стремящихся к власти в стране?

— Разве у нас нет списков этих людей?

— Есть, конечно, есть, — ответил г-н Реаль. — И первым в этом списке стоит фамилия Бодре, который вот уже пять лет работает судьей в Гваделупе. Еще я вижу Пари, секретаря революционного трибунала, умершего полгода назад.

— Кто составлял эти списки? По-моему, в Париже хватает неисправимых последователей анархии Бабёфа. — заметил Бонапарт.

— И я тоже, черт побери, был бы в этом списке, — не выдержал Реаль, — не будь я государственным советником, потому что я защищал Бабёфа и его сообщников в Вандоме.

— Я вижу, — произнес Бонапарт невозмутимо, — что обсуждение вопроса государственной важности стало слишком страстным. Мы вернемся к нему позже и обсудим по справедливости и с доброй верой.

Иной на его месте никогда не простил бы Реалю, доказавшему при всем Государственном совете его неправоту. Никогда не прекращающий преследовать тех, кого он поклялся уничтожить, Бонапарт заметил честного человека и решил не толкать его на путь ненависти.

Уже через полгода Реаль стал заместителем министра генеральной полиции.

Если Бонапарту говорили: «Но ведь Тюренн сжег Палатинат!»[84], он отвечал: «Какая разница, этого требовали его замыслы!»

Для осуществления собственных замыслов Бонапарту надо было выслать из страны сто тридцать якобинцев. И какая разница, были они виновны или нет!

После того, как из заговора своих, еще неизвестных убийц Бонапарт извлек всю выгоду, какую хотел, то есть выслал сто тридцать якобинцев — этих избранников его ненавидящего сердца, которых он несправедливо обвинил в покушении, он вспомнил о другом заговоре, а именно о заговоре Арены, Топино-Лебрена, Черакки и Демервиля, которые уже больше двух месяцев сидели в тюрьме. Когда взорвалась адская машина, суд над ними еще не состоялся.

И подобно человеку, который хочет привести в порядок все свои дела, Бонапарт распорядился в целях искоренения преступности и о начале, пусть немного запоздалом, процесса, в результате которого вчерашние виновные были казнены под шум расследования заговора сегодняшнего[85].

Поэтому, когда Фуше, уже уверенный, что вскоре схватит настоящих виновников покушения, явился с докладом к Бонапарту, чтобы получить указания в связи с предстоящим арестом, тот уже добился принятия закона о депортации, и уже последние участники революции покидали Францию, провожаемые лишь проклятиями ослепленного народа. Бонапарт рассеянно выслушал своего министра и, вместо последних указаний насчет предстоящих арестов, велел:

— Выселите куда-нибудь подальше всех низкопробных шлюх, всех падших женщин, которые, как чума, захватили окрестности Тюильри.

Он давно заметил, что эти женщины и их грязные каморки фигурировали почти во всех заговорах и почти во всех преступлениях. Фуше было ясно, что первого консула больше заботит внешний вид Парижа, чем собственная безопасность.

— Ради Господа нашего Всевышнего, — воскликнул Фуше, прибегнув к совершенно непривычному для себя выражению, — подумайте хоть немного о вашей жизни!

— Гражданин Фуше, — рассмеялся Бонапарт, — вы случайно не собираетесь поверить в Бога? Вы бы очень меня удивили!

— Неважно, верю ли я в Бога, — с досадой ответил Фуше, — но вы охотно допустили бы, что я верю в дьявола, не так ли? Хорошо! Во имя дьявола, к которому очень скоро, смею надеяться, мы отправим души заговорщиков, подумайте о вашей безопасности!

— Ба! — произнес первый консул со свойственной ему беспечностью. — Неужели вы думаете, что так легко отнять у меня жизнь? У меня нет твердых привычек, раз и навсегда установленного распорядка, я то и дело отвлекаюсь от одних дел, чтобы заняться другими, я ухожу и прихожу, когда мне вздумается. В еде то же самое: мне все равно, что я ем, я беру то одно, то другое и выбираю любое блюдо, на каком бы конце стола оно ни стояло. И, поверьте мне, это система, которая мне нравится, и именно поэтому я ей следую. А теперь, мой дорогой, раз уж вы так проворны, что всего через две недели после неудавшегося покушения готовы схватить преступников, которым не удалось меня убить, примите меры и охраняйте меня, это — ваше дело.