Михаил Щукин - Ямщина

На дворе между тем окончательно устанавливалась глухая осень с нудными и промозглыми дождями, дни скукоживались, и Чебула, выйдя однажды утром на крыльцо избы, где нашел приют, понял: пора уходить, время не ждет. В Мариинск он не поехал, только отправил с оказией тамошним властям письмо, в котором известил о гибели экспедиции, перевернувшейся на плоту во время сплава по горной речке.

Покончив с этим делом, щедро расплатился с приютившим его хозяином, нанял подводу и скоро уже был в Болотном, откуда собирался через несколько дней добраться до Каинска. Мариинские адреса, которые сообщил ему Цапельман, не понадобились, потому как возвращался он не с тем грузом, с каким предполагал, всего лишь и было при нем – золотая пластинка, формой своей похожая на птичью голову, да тетрадь Гуттенлохтера в клеенчатом переплете.

На переправе у Дубровино Чебула встретился с Гриней-горбатым, и тот обрадовался ему, как родному:

– В ночь все равно никто не поедет, давай ко мне на постой, винца выпьем, поедим хорошенько, а завтра утречком – с ветерком!

Чебула подумал и согласился.

Гриня-горбатый жил один. Но в избе был порядок и она сияла чистотой. Даже большущая печка, видно, протопленная с утра и потому еще теплая, украшена была намалеванными на ней петухами и цветами. Отодвинув заслонку, Гриня сноровисто, как добрая хозяйка, подхватил ухватом огромный чугун и грохнул его посредине стола.

– Я добро помню, – приговаривал он, кромсая крупными ломтями хлеб, – мы тогда шибко в удовольствие от вашего угощенья погуляли. А теперь от меня прими, от всей моей души…

Тут Гриня ухмыльнулся, выскользнул в сени и вернулся с лагушком ведра на два. Бухнул его, как и чугун, на стол, объявил:

– Позавчера со мной за перевоз расплатились, медовуха – страсть крепкяшша, пока не усидим – не поедешь!

– А не много будет? – усмехнулся Чебула, принимая от Грини первую кружку с пенистой медовухой.

– Не, в самый раз. А товарищи-то твои где?

– Далеко остались, да это неважно, после расскажу. Как говорится, первая чарка колом, вторая – соколом, а третья – плесните, Христа ради…

– Это по-нашему!

После первой же кружки давно не пивший Чебула тяжело захмелел, а хлебосольный Гриня все подливал и подливал, не жалея ни медовухи, ни своего душевного расположения. Желая угодить гостю, вдруг непременно захотел угостить его ухой, вспомнив, что у него есть стерлядки, и даже затопил печку, но после очередной кружки забыл и про стерлядок, и про уху, и про печку. Подпирал свою махонькую головку огромной ручищей, пытался запеть, но голос у него срывался на писк и он лишь бессильно плямкал губами.

Последнее, что запомнил Чебула, это неимоверно высокая приступка, которая вела на печку, одолевал он ее, как показалось, целую вечность, а когда одолел и вытянулся на теплых кирпичах, сразу же увидел Млечный Путь, поднялся и пошел по нему, наступая на искрящуюся звездную пыль, которая разлеталась у него из-под ног и все-таки не гасла.

Гриня не заглянул в печку, не проверил, прогорела она или нет, закрыл трубу и заснул прямо на полу, неподалеку от порога.

Это его и спасло от смертельного угара, потому что трубу он закрыл слишком рано.

Очнувшись от разрывающей головной боли, Гриня на четвереньках выбрался на улицу, долго блевал и, мало-мало придя в себя, кинулся обратно в избу, стащил Чебулу с печки, выволок его на улицу, но хлопоты эти были зряшными – Чебула умер. Смешно и нелепо.

К рассвету, окончательно протрезвев и прочухавшись, то и дело вытирая ручищами слезы, которые вышибала из глаз дикая боль, Гриня сообразил, что теперь ему не обобраться хлопот. Приедет урядник – что, да как, да почему… Господи милостивый, за что же такое наказанье, ведь хотел-то от всей души лучше сделать, а оно вон как выплясалось!

Пристанывая, ругаясь, смаргивая слезы, Гриня затащил Чебулу обратно в дом, настежь распахнул двери, а сам сел на крыльце и крепко обнял головку огромными ладонями. Как ни крути, а все равно клин – живая душа загублена. Так он страдал до самого рассвета и, ничего не придумав, запер дом и пошел на берег.

Осенняя Обь текла сумрачно-свинцовой, накрытая белесой кисеей мелкого дождика. Все звуки скрадывал ровный и непрерывный шорох. С дубровинского берега тащился большой паром с лошадями и подводами; когда он причалил, оказалось, что это знакомые ямщики, которые шли с небольшим обозом в Каинск.

– Купца Дюжева обоз тянем, – стал рассказывать старший из ямщиков Захар Проталин, мужик уже степенный, в годах, – не рады, что подрядились. Грязюка несусветная… А тут поспешать надо, хоть тресни – Дюжев-то сам ждет в Каинске. Ты-то, Гриня, как живешь-плавашь?

– Да худо я живу, хуже некуда, – отвечал ему Гриня, вытирая слезы.

– Погоди, погоди, может, беда какая? Если можем – пособим.

Знакомые ямщики, которых Гриня не раз выручал с перевозом, – это тебе не урядник. И он, не таясь, рассказал про свое горе.

Думали ямщики недолго. Захар почесал окладистую бороду, крякнул и махнул рукой:

– Поехали.

Мертвого Чебулу, будто бы в стельку пьяного, с шумом и криком, чтобы все соседи видели, вытащили из избы и завалили на подводу, закрыли рядном, на ту же подводу бросили его дорожный мешок с веревочными лямками.

Гриня, благодарный донельзя, успел еще примостить лагушок с остатками медовухи и после, глядя вслед небольшому обозу из окна, истово крестился, с трудом складывая сильные негнущиеся пальцы.

Ямщики дотянули до Колывани; на постоялом дворе, прилюдно, откинули рядно с Чебулы и заахали, напропалую ругая друг друга, что взялись подвезти пьяного, а он – ишь чо удумал! – взял да и окочурился. Приехал исправник, похмыкал, глядя на мертвеца, обматерил ямщиков, что они ему хлопот наделали, и взялся писать бумаги. Пока шли допросы-расспросы, пока исправник скатался в Черный Мыс и там опросил свидетелей, день и прошел. Вечером ямщики попробовали медовухи и огласили постоялый двор дружным храпом. На следующий день исправник еще раз отматерил их, особенно Захара, как старшего, и разрешил ехать вольным ходом дальше. Они и поехали.

И только в Каинске, когда стали разгружать подводы, обнаружили дорожный мешок Чебулы. Вывернули его и среди нехитрых пожитков нашли тетрадь и золотую пластину. Думали опять же недолго: чужого добра не надо, лишних хлопот тоже не требуется, а поэтому пошли и выложили свою находку перед Дюжевым.

– Ты, Тихон Трофимыч, человек известный и бывалый, власти тебя знают, вот и решай: как быть? – Захар выложил перед ним мешок с пожитками Чебулы, отдельно – пластину и тетрадь. Степенно разгладил свою пышную бороду и смиренно переступил с ноги на ногу, ожидая ответа.