Петр Вегин - Серебро

Янис Петерс — латышский Дельвиг,
как декабрьский понедельник,
мрачновато сказал: — Погоди,
я недавно об этом писал,
 вроде как у тебя украл,
ты хотя бы переведи.

Над поэмой сижу до рассвета,
явно чувствую — пустота
 без главы, написанной Петерсом.
Перевел. Стало все на места:

Высоколобы декабристы.
Холодный меч луча блестит…
На письменных столах поэтов
свеча пока еще горит.

И светом собственным распято,
своим лучом ослеплено,
стоит восстанье на Сенатской,
и мрак пророчит воронье.

Державна тьма в дворцовых люстрах,
а свет даруется свечой.
Зимой замерзнут аксельбанты,
но плуг свое возьмет весной.

И от листа, где стонут рифмы,
исходит столько новых сил,
И верность жен еще волшебней,
чем если б царь освободил.

Надежды горестный бубенчик,
едва забрезжит белый свет,
звенит над женами опальных.
Но для любви опалы нет.

Под мехом кружева замерзли,
дорога дальняя лежит,
и как фиалочка, Россия
в холодных пальчиках дрожит…

Лебедь, Мотора, Гуд, Буревой
и Божий глас[1],
чей это звон по-над Невой
 перекрывает вас?

Где так согласно благовестят?
Чья это звонница?
Пятеро над Петербургом висят.
Звонница — виселица!

Пять по России лучших умов —
в роли колоколов.
Пять напоенных свободой сердец —
царь им звонец.

Да как ни нова, как ни бела
звонница, а не смогла
выдержать их:
               лишь подняла —
рухнули колокола!

Но услышала светлую весть
Русь, и глуха и нища…
Это у русских действительно есть
смертью —
            благовещать!

На снегу медвежий след.
Ходит рыба подо льдом.
—    Как зовут тебя?
—    Поэт.
—    А за что тебя?
—    За то…

—    Сколько отбыл?
—    Двадцать лет.
—    Еще сколько?
—    Пять годков…
—    Ты чего хотел, Поэт?
—    Чтобы не было рабов…

На снегу, как на сукне
непорочной белизны,
карты царь сдает стране —
сплошь бубновые тузы!

Этих каторжных тузов
он картежными зовет.
Да не дремлет глаз царев —
 вдруг бубновый туз пойдет!

На снегу бубновый туз
кормит хлебом снегиря.
Страшной связкой красных бус
на Руси тузы горят!

На снегу сидит снегирь,
на груди горит заря.
—    Как зовут страну?
—    Сибирь.
—    Я хочу домой.
—    Нельзя.

«Царь, ты дурак».
                  Царь его посадил,
а он яблоню в Петропавловке посадил.

На бог знает каком году
сумасшедшего заточения
чудо-яблоня не в бреду
зацвела — словно к освобождению.

Он дождался ее плодов —
это были адские яблочки.
Но ночами на хрупких веточках
звоны слышались колоколов!

И стояла она, золоченая,
столь смела,
что, пожизненно заключенная,
 колоколила в колокола!

Даже в штиль,
          при полном безветрии,
не молчали они,
разбивая безверие
в добрые дни!

А один надзиратель молоденький,
видно, стать не успел подлецом,
черенок ее на свободу
под шинелью
           пронес танком…

От меня отреклись все, кто мог.
Дан мне, господи, силы!
Но уже отказался и бог.
Я пишу из могилы.

Начинаю слова забывать.
Меркнет разум, и кровь остыла.
Да была ль у меня мать,
или сразу — могила?

Умирать — это забывать.
Время словно остановили.
Дайте лебедя увидать —
я прошу из могилы.

Закололся бы ржавым гвоздем,
только что-то не допустило…
Умер я или только рожден? —
я лежу в колыбели могилы.

Тем же самым ржавым гвоздем,
той же силой, что заслонила,
арестантским моим пером
я пишу из могилы!

А прислушайтесь — «арестант» —
слово будто перебродило,
получается — «ренессанс».
Это слышно только в могиле.

Возроди меня, воскреси!
Ты одна меня не забыла.
Для Поэзии на Руси
нет могилы!

Ты отверзла свои врата,
тело выпрямила, дух вскормила.
Словно кончилась слепота.
Я пишу из могилы!

Тихая моя,
              молчальница моя златоустая
с невысказанными глазами,
спасибо,
         что нас наказала
                         со всею щедростью русской.
Кланяюсь в пояс тебе, родина, за наказанье!

Забитая, испитая, но никем не испитая,
неуловима,
            неистребима души твоей тайна.
Нашими испытаниями
                        ты себя испытываешь.
Облегчи, господь, тебе испытанья! 

Родина, родина!   
                     Мы твой снег окровавили,
словно в Грамоте твоей подчеркнули красным
ошибки,
              которые государи твои не исправили.
Прощай, родина, и во веки веков здравствуй!

Генерал-губернаторы с повадками фельдфебелем,
пьющие кровушку вместо чернил чиновники…
Родина, родина,
                какая ты есть, лучше бы тебя не было!
Рожи застят лицо твое,
                           кланяюсь тебе в ноженьки.

Хорошо, что это выпало нам. 
                                     Мы стали заслоном
тем, кто не скоро,
                   но все же придет
по нашим следам красным.
Ты не расслышала нас, но вслушайся в их Слово!
Тебе и неведомо —
какой ты можешь стать прекрасной!