Владимир Маяковский - Том 8. Стихотворения, поэма, очерки 1927

Объевшись рыбачьими шхунами до́сыта,
Каспийское море
        пьяно от норд-оста.
На берегу —
      волна неуклюжа
и сразу
   ложится
        недвижимой лужей.
На лужах
    и грязи,
        берег покрывшей,
в труде копошится
        Баку плоскокрыший.
Песчаная почва
       чахотит деревья,
норд-ост шатает, веточки выстегав.
На всех бульварах,
        под башней Девьей*,
каких-нибудь
      штук восемнадцать листиков.
Стой
     и нефть таскай из песка —
тоска!
Что надо
    в этом Баку
         Детерди́нгу*?
Он может
     купить
        не Баку —
            а картинку.
Он может
     купить
        половину Сицилии
(как спички
     в лавке
        не раз покупали мы).
Ему
  сицилийки не нравятся?
            Или
природа плохая?
       Финики, пальмы!
Не уговоришь его,
        как ни усердствуй.
Сошло
   с Детерди́нга
         английское сэрство.
И сэр
     такой испускает рык,
какой
     испускать
       лабазник привык:
— На кой они хрен мне,
           финики эти?!
Нефти хочу!
     Нефти!!!

Это что ж за такая за нефть?
Что за вещь за такая
         паршивая,
если, презрев
      сицилийских дев,
сам Детердинг,
       осатанев*,
стал
  печатать
      червонцы фальшивые?
Сила нефти:
     в грядущем бреду,
если сорвется
      война с якорей,
те,
 кто на нефти,
       с эскадрой придут
к вражьему берегу
        вдвое скорей.
С нефтью
     не страшны водные рвы.
Через волну
     в океанском танце
на броненосце
       несетесь вы —
прямо
   и мимо угольных станций.
Уголь
   чертит опасности имя,
трубы эскадры задравши ввысь.
Нефть —
    это значит:
         тих и бездымен
у берегов
     внезапно явись.
Лошадь што?!
      От старья останки.
Дом обходит,
      вязнет в низине…
Нефть —
    это значит,
         что тракторы,
               танки —
аж на рожон
      попрут на бензине.
Нефть —
    это значит:
         усядься роскошно,
аэрокрылья расставив врозь.
С чистого неба
       черным коршуном
наземь
   бомбу смертельную брось.
Это
  мильонщиком стал оголец,
если
  фонтан забьет, бушуя.
Нефть —
    это то,
       за что горлец
друг другу выгрызут
         два буржуя.
Нефть —
    это значит:
         сильных не гневайте!
Пожалте, колонии, —
         в пасть влазьте!
Нефть —
    это значит:
         владыка нефти —
владелец морей
       и держатель власти.
Значит,
   вот почему Детердингу
дайте нефть
     и не надо картинку!
Вот почему
     и сэры все
на нефть
    эсэсэрскую лезут.
От наших
     Баку
       отваливай, сэр!
Самим нужно до зарезу.
  Баку, 5/XII — 27 г.

Тебе, поэт,
     тебе, певун,
какое дело
     тебе
       до ГПУ?!
Железу —
     незачем
        комплименты лестные.
Тебя
  нельзя
     ни славить
         и ни вымести.
Простыми словами
           говорю —
            о железной
необходимости.
Крепче держись-ка!
Не съесть
     врагу.
Солдаты
    Дзержинского
Союз
     берегут.
Враги вокруг республики рыскают.
Не к месту слабость
        и разнеженность весенняя.
Будут
  битвы
     громше,
        чем крымское
землетрясение.
Есть твердолобые
вокруг
   и внутри —
зорче
   и в оба,
чекист,
   смотри!
Мы стоим
     с врагом
           о скулу скула́,
и смерть стоит,
       ожидает жатвы.
ГПУ —
   это нашей диктатуры кулак
сжатый.
Храни пути и речки,
кровь
     и кров,
бери врага,
     секретчики*,
и крой,
   КРО*!
  

Время —
     вещь
      необычайно длинная, —
были времена —
        прошли былинные.
Ни былин,
     ни эпосов,
         ни эпопей.
Телеграммой
      лети,
         строфа!
Воспаленной губой
         припади
            и попей
из реки
   по имени — «Факт».
Это время гудит
        телеграфной струной,
это
  сердце
     с правдой вдвоем.
Это было
     с бойцами,
         или страной,
или
  в сердце
      было
         в моем.
Я хочу,
   чтобы, с этою
         книгой побыв,
из квартирного
      мирка
шел опять
     на плечах
         пулеметной пальбы,
как штыком,
        строкой
         просверкав.
Чтоб из книги,
      через радость глаз,
от свидетеля
      счастливого, —
в мускулы
     усталые
        лилась
строящая
     и бунтующая сила.
Этот день
     воспевать
         никого не наймем.
Мы
  распнем
      карандаш на листе,
чтобы шелест страниц,
           как шелест знамен,
надо лбами
     годов
        шелестел.

«Кончайте войну!
        Довольно!
            Будет!
               В этом
                 голодном году —
невмоготу.
Врали:
   «народа —
        свобода,
            вперед,
               эпоха,
                  заря…» —
и зря.
Где
  земля,
     и где
      закон,
         чтобы землю
               выдать
                  к лету? —
Нету!
Что же
   дают
        за февраль,
         за работу,
              за то,
               что с фронтов
                  не бежишь? —
Шиш.
На шее
   кучей
      Гучковы*,
           черти,
              министры,
                  Родзянки*…
Мать их за́ ноги!
Власть
   к богатым
        рыло
            воротит —
               чего
                 подчиняться
                     ей?!.
Бей!!»
То громом,
     то шепотом
           этот ропот
сползал
   из Керенской*
         тюрьмы-решета.
В деревни
     шел
      по травам и тропам,
в заводах
     сталью зубов скрежетал.
Чужие
   партии
      бросали швырком.
— На что им
      сбор
        болтунов
            дался́?! —
И отдавали
     большевикам
гроши,
   и силы,
      и голоса.
До са́мой
     мужичьей
         земляной башки
докатывалась слава, —
           лила́сь
              и слы́ла,
что есть
   за мужиков
        какие-то
            «большаки»
— у-у-у!
      Сила! —

Царям
   дворец
      построил Растрелли*.
Цари рождались,
        жили,
           старели.
Дворец
   не думал
        о вертлявом постреле,
не гадал,
   что в кровати,
           царицам вверенной,
раскинется
     какой-то
         присяжный поверенный*.
От орлов,
     от власти,
         одеял
            и кру́жевца
голова
   присяжного поверенного
              кружится.
Забывши
     и классы
         и партии,
идет
   на дежурную речь.
Глаза
   у него
      бонапартьи*
и цвета
   защитного
        френч.
Слова и слова.
      Огнесловая лава.
Болтает
   сорокой радостной.
Он сам
   опьянен
        своею славой
пьяней,
   чем сорокаградусной.
Слушайте,
     пока не устанете,
как щебечет
     иной адъютантик:
«Такие случаи были —
он едет
   в автомобиле.
Узнавши,
     кто
      и который, —
толпа
   распрягла моторы!
Взамен
   лошадиной силы
сама
  на руках носила!»
В аплодисментном
           плеске
премьер
   проплывает
         над Невским,
и дамы,
   и дети-пузанчики
кидают
   цветы и роза́нчики.
Если ж
   с безработы
         загрустится
сам
  себя
     уверенно и быстро
назначает —
      то военным,
            то юстиции,
то каким-нибудь
        еще
         министром*.
И вновь
   возвращается,
         сказанув,
ворочать дела
      и вертеть казну.
Подмахивает подписи
         достойно
              и старательно.
«Аграрные?
     Беспорядки?
           Ряд?
Пошлите,
     этот,
      как его, —
            карательный
отряд!
Ленин?
   Большевики?
         Арестуйте и выловите!
Что?
  Не дают?
      Не слышу без очков.
Кстати…
      об его превосходительстве…
                 Корнилове*…
Нельзя ли
     сговориться
         сюда
            казачков?!.
Их величество?
         Знаю.
         Ну да!..
И руку жал.
     Какая ерунда!
Императора?
      На воду?
           И черную корку?
При чем тут Совет?
         Приказываю
               туда,
в Лондон,
     к королю Георгу»*.
Пришит к истории,
        пронумерован
                 и скре́плен.
и его
   рисуют —
        и Бродский и Репин*.

Петербургские окна.
         Синё и темно.
Город
   сном
     и покоем скован.
НО
не спит
   мадам Кускова*.
Любовь
   и страсть вернулись к старушке.
Кровать
   и мечты
        розоватит восток.
Ее
  воло̀с
     пожелтелые стружки
причудливо
        склеил
           слезливый восторг.
С чего это
     девушка
        сохнет и вянет?
Молчит…
     но чувство,
         видать, велико̀.
Ее
  утешает
     усастая няня,
видавшая виды, —
           Пе Эн Милюков*.
«Не спится, няня…
         Здесь так душно…
Открой окно
      да сядь ко мне»*.
— Кускова,
     что с тобой? —
            «Мне скушно…
Поговорим о старине».
— О чем, Кускова?
           Я,
         бывало,
хранила
   в памяти
        немало
старинных былей,
        небылиц —
и про царей
        и про цариц.
И я б,
      с моим умишкой хилым, —
короновала б
      Михаила*.
Чем брать
     династию
         чужую…
Да ты
   не слушаешь меня?! —
«Ах, няня, няня,
          я тоскую.
Мне тошно, милая моя.
Я плакать,
     я рыдать готова…»
— Господь помилуй
         и спаси…
Чего ты хочешь?
        Попроси.
Чтобы тебе
     на нас
        не дуться,
дадим свобод
      и конституций…
Дай
  окроплю
      речей водою
горящий бунт… —
        «Я не больна.
Я…
  знаешь, няня…
        влюблена…»
— Дитя мое,
         господь с тобою! —
И Милюков
        ее
      с мольбой
крестил
   профессорской рукой.
— Оставь, Кускова,
         в наши лета
любить
   задаром
        смысла нету. —
«Я влюблена», —
        шептала
            снова
в ушко
   профессору
        она.
— Сердечный друг,
         ты нездорова. —
«Оставь меня,
      я влюблена».
— Кускова,
     нервы, —
         полечись ты… —
«Ах, няня,
     он
      такой речистый…
Ах, няня-няня!
      няня!
         Ах!
Его же ж
      носят на руках.
А как поет он
      про свободу…
Я с ним хочу, —
        не с ним,
            так в воду».
Старушка
     тычется в подушку,
и только слышно:
        «Саша! —
            Душка!»
Смахнувши
     слезы
        рукавом,
взревел усастый нянь:
         — В кого?
Да говори ты нараспашку! —
«В Керенского…»
        — В какого?
               В Сашку? —
И от признания
         такого
лицо
     расплы́лось
        Милюкова.
От счастия
     профессор о́жил:
— Ну, это что ж —
           одно и то же!
При Николае
      и при Саше
мы
  сохраним доходы наши. —
Быть может,
        на брегах Невы
подобных
     дам
      видали вы?

Звякая
   шпорами
      довоенной выковки,
аксельбантами
      увешанные до пупов,
говорили —
      адъютант
           (в «Селекте» на Лиговке)*
и штабс-капитан
        Попов.
«Господин адъютант,
         не возражайте,
               не дам, —
скажите,
      чего еще
        поджидаем мы?
Россию
   жиды
      продают жидам,
и кадровое
     офицерство
           уже под жидами!
Вы, конешно,
      профессор,
           либерал,
но казачество,
      пожалуйста,
            оставьте в покое.
Например,
     мое положенье беря,
это…
     черт его знает, что это такое!
Сегодня с денщиком:
         ору ему
            — эй,
наваксь
   щиблетину,
           чтоб видеть рыло в ней! —
И конешно —
      к матушке,
           а он меня
               к моей,
к матушке,
     к свет
        к Елизавете Кирилловне!»
«Нет,
     я не за монархию
            с коронами,
               с орлами,
НО
  для социализма
           нужен базис.
Сначала демократия,
         потом
            парламент.
Культура нужна.
      А мы —
           Азия-с!
Я даже —
     социалист.
         Но не граблю,
               не жгу.
Разве можно сразу?
         Конешно, нет!
Постепенно,
        понемногу,
             по вершочку,
               по шажку,
сегодня,
   завтра,
      через двадцать лет.
А эти?*
   От Вильгельма* кресты да ленты.
В Берлине
     выходили
         с билетом перронным.
Деньги
   штаба —
        шпионы и аге́нты.
В Кресты* бы
      тех,
        кто ездит в пломбиро́ванном!»
«С этим согласен,
        это конешно,
этой сволочи
      мало повешено».
«Ленина,
       который
        смуту сеет,
председателем,
      што ли,
            совета министров?
Что ты?!
      Рехнулась, старушка Рассея?
Касторки прими!
        Поправьсь!
            Выздоровь!
Офицерам —
      Суворова,
           Голенищева-Кутузова
благодаря
     политикам ловким
быть
   под началом
         Бронштейна бескартузого*,
какого-то
       бесштанного
         Лёвки?!
Дудки!
   С казачеством
         шутки плохи́ —
повыпускаем
      им
        потроха…»
И все адъютант
         — ха да хи —
Попов
   — хи да ха. —
«Будьте дважды прокляты
              и трижды поколейте!
Господин адъютант,
         позвольте ухо:
их
  …ревосходительство
           …ерал
              Каледин*,
с Дону,
   с плеточкой,
           извольте понюхать!
Его превосходительство…
           Да разве он один?!
Казачество кубанское,
         Днепр,
            Дон…»
И всё стаканами —
           дон и динь,
и шпорами —
      динь и дон.
Капитан
      упился, как сова.
Челядь
   чайники
        бесшумно подавала*.
А в конце у Лиговки
         другие слова
подымались
        из подвалов.
«Я,
  товарищи, —
        из военной бюры.
Кончили заседание —
         то̀ка-то̀ка.
Вот тебе,
       к маузеру,
           двести бери,
а это —
   сто патронов
         к винтовкам.
Пока
     соглашатели
        замазывали рты,
подходит
     казатчина
         и самокатчина.
Приказано
     питерцам
         идти на фронты,
а сюда
   направляют
           с Гатчины.
Вам,
  которые
      с Выборгской стороны*,
вам
  заходить
      с моста Литейного*.
В сумерках,
     тоньше
        дискантовой струны,
не галдеть
     и не делать
         заведенья питейного.
Я
 за Лашевичем*
         беру телефон, —
не задушим,
        так нас задушат.
Или
  возьму телефон,
         или вон
из тела
   пролетарскую душу.
Сам
     приехал,
      в пальтишке рваном, —
ходит,
   никем не опознан.
Сегодня,
     говорит,
         подыматься рано.
А послезавтра —
        поздно*.
Завтра, значит.
      Ну, не сдобровать им!
Быть
     Кере́нскому
        биту и ободрану!
Уж мы
   подымем
          с царёвой кровати
эту
  самую
       Александру Федоровну*».

Дул,
  как всегда,
      октябрь
         ветра́ми,
как дуют
      при капитализме.
За Троицкий*
         дули
        авто и трамы,
обычные
     рельсы
        вызмеив.
Под мостом
        Нева-река,
по Неве
   плывут кронштадтцы…
От винтовок говорка
скоро
      Зимнему шататься.
В бешеном автомобиле,
           покрышки сбивши,
тихий,
   вроде
      упакованной трубы,
за Гатчину,
     забившись,
         улепетывал бывший —
«В рог,
   в бараний!
        Взбунтовавшиеся рабы!..»*
Видят
   редких звезд глаза,
окружая
      Зимний
        в кольца,
по Мильонной*
      из казарм
надвигаются кексгольмцы*.
А в Смольном,
      в думах
            о битве и войске,
Ильич
   гримированный*
           мечет шажки,
да перед картой
         Антонов с Подвойским*
втыкают
      в места атак
         флажки.
Лучше
   власть
      добром оставь,
никуда
   тебе
        не деться!
Ото всех
       идут
      застав
к Зимнему
     красногвардейцы.
Отряды рабочих,
        матросов,
            голи. —
дошли,
   штыком домерцав,
как будто
     руки
      сошлись на горле,
холёном
      горле
      дворца.
Две тени встало.
        Огромных и шатких.
Сдвинулись.
        Лоб о лоб.
И двор
   дворцовый
        руками решетки
стиснул
   торс
      толп.
Качались
     две
      огромных тени
от ветра
      и пуль скоростей, —
да пулеметы,
         будто
        хрустенье
ломаемых костей.
Серчают стоящие павловцы*.
«В политику…
      начали…
         ба́ловаться…
Куда
   против нас
        бочкаревским дурам*?!
Приказывали б
      на штурм».
Но тень
   боролась,
        спутав лапы, —
и лап
     никто
     не разнимал и не рвал.
Не выдержав
      молчания,
           сдавался слабый —
уходил
   от испуга,
        от нерва́.
Первым,
   боязнью одолен,
снялся
   бабий батальон.
Ушли с батарей
         к одиннадцати
михайловцы* или константиновцы*…
А Ке́ренский —
        спрятался,
            попробуй
                 вымань его!
Задумывалась
      казачья башка.
И
 редели
      защитники Зимнего,
как зубья
      у гребешка.
И долго
   длилось
         это молчанье,
молчанье надежд
        и молчанье отчаянья.
А в Зимнем,
        в мягких мебеля́х
с бронзовыми вы́крутами,
сидят
     министры
      в меди блях,
и пахнет
      гладко выбритыми.
На них не глядят
        и их не слушают —
они
  у штыков в лесу.
Они
  упадут
     переспевшей грушею,
как только
     их
      потрясут.
Голос — редок.
Шепотом,
     знаками.
— Ке́ренский где-то? —
— Он?
   За казаками. —
И снова молча.
И только
      по̀д вечер:
— Где Прокопович? —
— Нет Прокоповича*. —
А из-за Николаевского
чугунного моста́*,
как смерть,
     глядит
        неласковая
Аврорьих
     башен
        сталь*.
И вот
   высоко
      над воротником
поднялось
     лицо Коновалова*.
Шум,
     который
      тек родником,
теперь
   прибоем наваливал.
Кто длинный такой?..
         Дотянуться смог!
По каждому
     из стекол
         удары палки.
Это —
   из трехдюймовок
шарахнули
     форты Петропавловки.
А поверху
     город
        как будто взорван:
бабахнула
     шестидюймовка Авророва.
И вот
   еще
     не успела она
рассыпаться,
      гулка и грозна, —
над Петропавловской
         взви́лся
            фонарь,
восстанья
     условный знак.
— Долой!
     На приступ!
         Вперед!
            На приступ! —
Ворва́лись.
     На ковры!
         Под раззолоченный кров!
Каждой лестницы
        каждый выступ
брали,
   перешагивая
           через юнкеров.
Как будто
     водою
        комнаты по́лня,
текли,
   сливались
        над каждой потерей,
и схватки
     вспыхивали
         жарче полдня
за каждым диваном,
         у каждой портьеры.
По этой
   анфиладе,
        приветствиями о́ранной
монархам,
     несущим
           короны-клады, —
бархатными залами,
         раскатистыми коридорами
гремели,
      бились
         сапоги и приклады.
Какой-то
     смущенный
         сукин сын,
а над ним
     путиловец —
           нежней папаши:
«Ты,
  парнишка,
      выкладай
           ворованные часы —
часы
  теперича
      наши!»
Топот рос
     и тех
         тринадцать*
сгреб,
   забил,
      зашиб,
         затыркал.
Забились
       под галстук —
           за что им приняться? —
Как будто
     топор
        навис над затылком.
За двести шагов…
        за тридцать…
              за двадцать…
Вбегает
   юнкер:
      «Драться глупо!»
Тринадцать визгов:
           — Сдаваться!
                 Сдаваться! —
А в двери —
     бушлаты,
         шинели,
            тулупы…
И в эту
   тишину
      раскатившийся всласть
бас,
  окрепший
      над реями рея:
«Которые тут временные?
           Слазь!
Кончилось ваше время».
И один
   из ворвавшихся,
            пенснишки тронув,
объявил,
      как об чем-то простом
              и несложном:
«Я,
  председатель реввоенкомитета
               Антонов,
Временное
     правительство
           объявляю низложенным»*.
А в Смольном
      толпа,
         растопырив груди,
покрывала
     песней
        фе́йерверк сведений.
Впервые
      вместо:
        — и это будет… —
пели:
     — и это есть
        наш последний… —
До рассвета
        осталось
         не больше аршина, —
руки
  лучей
     с востока взмо́лены.
Товарищ Подвойский
         сел в машину,
сказал устало:
      «Кончено…
           в Смольный».
Умолк пулемет.
      Угодил толко̀в.
Умолкнул
     пуль
      звенящий улей.
Горели,
   как звезды,
        грани штыков,
бледнели
     звезды небес
           в карауле.
Дул,
  как всегда,
         октябрь
           ветра́ми.
Рельсы
   по мосту вызмеив,
гонку
     свою
     продолжали трамы
уже —
   при социализме.

В такие ночи,
      в такие дни,
в часы
   такой поры
на улицах
     разве что
            одни
поэты
   и воры́.
Сумрак
   на мир
      океан катну́л.
Синь.
      Над кострами —
         бур.
Подводной
     лодкой
        пошел ко дну
взорванный
        Петербург.
И лишь
   когда
      от горящих вихров
шатался
   сумрак бурый,
опять вспоминалось:
         с боков
            и с верхов
непрерывная буря.
На воду
   сумрак
      похож и так —
бездонна
     синяя прорва.
А тут
      еще
     и виденьем кита
туша
     Авророва.
Огонь
  пулеметный
        площадь остриг.
Набережные —
         пусты́.
И лишь
   хорохорятся
         костры
в сумерках
     густых.
И здесь,
   где земля
        от жары вязка́,
с испугу
   или со льда́,
ладони
   держа
      у огня в языках,
греется
   солдат.
Солдату
      упал
      огонь на глаза,
на клок
   волос
      лег.
Я узнал,
   удивился,
        сказал:
«Здравствуйте,
        Александр Блок*.
Лафа футуристам,
        фрак старья
разлазится
     каждым швом».
Блок посмотрел —
        костры горят —
«Очень хорошо».
Кругом
   тонула
      Россия Блока…
Незнакомки,
      дымки севера*
шли
  на дно,
     как идут
            обломки
и жестянки
     консервов.
И сразу
   лицо
      скупее менял,
мрачнее,
      чем смерть на свадьбе:
«Пишут…
       из деревни…
         сожгли…
            у меня…
библиоте́ку в усадьбе».
Уставился Блок —
        и Блокова тень
глазеет,
   на стенке привстав…
Как будто
     оба
      ждут по воде
шагающего Христа*.
Но Блоку
   Христос
        являться не стал.
У Блока
   тоска у глаз.
Живые,
   с песней
        вместо Христа,
люди
     из-за угла.
Вставайте!
     Вставайте!
         Вставайте!
Работники
     и батраки.
Зажмите,
       косарь и кователь,
винтовку
     в железо руки!
Вверх —
   флаг!
Рвань —
      встань!
Враг —
   ляг!
День —
   дрянь.
За хлебом!
     За миром!
         За волей!
Бери
  у буржуев
      завод!
Бери
  у помещика поле!
Братайся,
     дерущийся взвод!
Сгинь —
       стар.
В пух,
   в прах.
Бей —
   бар!
Трах!
     тах!
Довольно,
     довольно,
         довольно
покорность
     нести
        на горбах.
Дрожи,
   капиталова дворня!
Тряситесь,
     короны,
        на лбах!
Жир
  ёжь
страх
     плах!
Трах!
     тах!
Тах!
  тах!
Эта песня,
     перепетая по-своему,
доходила
     до глухих крестьян —
и вставали села,
          содрогая воем,
по дороге
     топоры крестя.
Но —
  жи —
   чком
     на
      месте чик
лю —
  то —
   го
      по —
        мещика.
Гос —
  по —
   дин
     по —
      мещичек,
со —
  би —
   райте
         вещи-ка!
До —
  шло
   до поры,
вы —
  хо —
   ди,
     босы,
вос —
  три
   топоры,
подымай косы.
Чем
  хуже
      моя Нина?!
Ба —
  рыни сами.
Тащь
  в хату
     пианино,
граммофон с часами!
Под —
     хо —
   ди —
     те, орлы!
Будя —
   пограбили.
Встречай в колы,
провожай
     в грабли!
Дело
     Стеньки
      с Пугачевым,
разгорайся жарчи-ка!
Все
  поместья
      богачевы
разметем пожарчиком.
Под —
  пусть
     петуха!
Подымай вилы!
Эх,
  не
   потухай, —
пет —
  тух милый!
Черт
     ему
     теперь
        родня!
Головы —
     кочаном.
Пулеметов трескотня
сыпется с тачанок.
«Эх, яблочко,
      цвета ясного.
Бей
  справа
     белаво,
слева краснова».
Этот вихрь,
     от мысли до курка,
и постройку,
      и пожара дым
прибирала
     партия
        к рукам,
направляла,
        строила в ряды.

Холод большой.
         Зима здорова́.
Но блузы
       прилипли к потненьким.
Под блузой коммунисты.
           Грузят дрова.
На трудовом субботнике.
Мы не уйдем,
      хотя
        уйти
имеем
   все права.
В наши вагоны,
        на нашем пути,
наши
   грузим
      дрова.
Можно
   уйти
     часа в два, —
но мы —
     уйдем поздно.
Нашим товарищам
         наши дрова
нужны:
   товарищи мерзнут.
Работа трудна,
      работа
         томит.
За нее
   никаких копеек.
Но мы
   работаем,
        будто мы
делаем
   величайшую эпопею.
Мы будем работать,
            все стерпя,
чтоб жизнь,
     колёса дней торопя,
бежала
   в железном марше
в наших вагонах,
           по нашим степям,
в города
      промерзшие
         наши.
«Дяденька,
     что вы делаете тут,
столько
   больших дяде́й?»
— Что?
   Социализм:
           свободный труд
свободно
       собравшихся людей.

Перед нашею
     республикой
           стоят богатые.
               Но как постичь ее?
И вопросам
     разнедоуменным
            не́т числа:
что это
   за нация такая
         «социалистичья»,
и что это за
     «соци —
        алистическое отечество»?
«Мы
     восторги ваши
         понять бессильны.
Чем восторгаются?
           Про что поют?
Какие такие
        фрукты-апельсины
растут
   в большевицком вашем
              раю?
Что вы знали,
      кроме хлеба и воды, —
с трудом
      перебиваясь
         со дня на день?
Такого отечества
         такой дым
разве уж
     настолько приятен?*
За что вы
   идете,
      если велят —
            «воюй»?
Можно
   быть
      разорванным бо́мбищей,
можно
   умереть
      за землю за свою,
но как
   умирать
      за общую?
Приятно
      русскому
        с русским обняться, —
но у вас
   и имя
      «Россия»
           утеряно.
Что это за
     отечество
         у забывших об нации?
Какая нация у вас?
        Коминтерина?
Жена,
      да квартира,
        да счет текущий —
вот это —
     отечество,
         райские кущи.
Ради бы
      вот
     такого отечества
мы понимали б
         и смерть
           и молодечество».
Слушайте,
     национальный трутень, —
день наш
       тем и хорош, что труден.
Эта песня
     песней будет
наших бед,
     побед,
        буден.

Политика —
         проста.
         Как воды глоток.
Понимают
     ощерившие
         сытую пасть,
что если
   в Россиях
        увязнет коготок,
всей
  буржуазной птичке —
            пропа́сть.
Из «сюртэ́ женера́ль»,
         из «инте́ллидженс се́рвис»,
«дефензивы»
      и «сигуранцы»*
выходит
   разная
      сволочь и стерва,
шьет
  шинели
      цвета серого,
бомбы
   кладет
      в ранцы.
Набились в трюмы,
           палубы обсели
на деньги
     вербовочного а́гентства.
В Новороссийск
          плывут из Марселя,
из Дувра
      плывут к Архангельску.
С песней,
     с виски,
сыты по-свински.
Килями
   вскопаны
воды холодные.
Смотрят
   перископами
лодки подводные.
Плывут крейсера,
снаряды соря.
И
миноносцы
с минами носятся.
А
 поверх
      всех
с пушками
     чудовищной длинноты
сверх —
   дредноуты.
Разными
   газами
         воняя гадко,
тучи
  пропеллерами выдрав,
с авиаматки
     на авиаматку
пе —
  ре —
   пархивают «гидро».
Послал
   капитал
      капитанов ученых.
Горло
   нащупали
        и стискивают.
Ткнешься
     в Белое,
        ткнешься
            в Черное,
в Каспийское,
      в Балтийское, —
куда
  корабль
        ни тычется,
конец
   катаниям.
Стоит
   морей владычица,
бульдожья
     Британия.
Со всех концов
блокады кольцо
и пушки
   смотрят в лицо.
— Красным не нравится?!
               Им
              голодно̀?!
Рыбкой
   наедитесь,
        пойдя
           на дно. —
А кому
   на суше
      грабить охота,
те
 с кораблей
         сходили пехотой.
— На море потопим,
на суше
   потопаем. —
Чужими
   руками
      жар гребя,
дым
  отечества
      пускают
         пострелины —
выставляют
        впереди
         одураченных ребят,
баронов
   и князей недорасстрелянных.
Могилы копайте,
гроба копи́те —
Юденича
     рати
прут
  на Питер.
В обозах
      е́ды вку́снятся,
консервы —
        пуд.
Танков
   гусеницы
на Питер
   прут.
От севера
     идет
      адмирал Колчак,
сибирский
     хлеб
      сапогом толча.
Рабочим на расстрел,
         поповнам на утехи,
с ним
   идут
      голубые чехи*.
Траншеи,
       машинами выбранные,
саперами
     Крым
        перекопан, —
Врангель
     крупнокалиберными
орудует
   с Перекопа.
Любят
   полковников
         сантиментальные леди.
Полковники
        любят
        поговорить на обеде.
— Я
  иду, мол,
      (прихлебывает виски),
а на меня
     десяток
        чудовищ
            большевицких.
Раз — одного,
      другого —
           ррраз, —
кстати,
   как дэнди,
        и девушку спас. —
Леди,
   спросите
        у мерина сивого —
он
 как Мурманск
        разизнасиловал.
Спросите,
     как —
Двина-река,
кровью
   крашенная,
трупы
   вы́тая,
с кладью
      страшною
шла
  в Ледовитый,
Как храбрецы
      расстреливали кучей
коммуниста
     одного,
           да и тот скручен.
Как офицера́
         его
        величества
бежали
   от выстрелов,
         берег вычистя.
Как над серыми
        хатами
           огненные перья
и руки
   холёные
         туго
         у горл.
Но…
  «итс э лонг уэй
         ту Типерери*,
итс э лонг уэй
      ту го!»
На первую
     республику
         рабочих и крестьян,
сверкая
   выстрелами,
         штыками блестя,
гнали
   армии,
      флоты катили
богатые мира,
      и эти
           и те…
Будьте вы прокляты,
         прогнившие
            королевства и демократии,
со своими
     подмоченными