Николай Туроверов - «Возвращается ветер на круги свои…». Стихотворения и поэмы

И утром вставать на заре,
И вечером поздно ложиться, ―
В однообразной игре
Кружиться, кружиться, кружиться.
И виду нельзя подавать,
Что солнце порою не светит, ―
И годы тебя не видать,
И знать, что живешь ты на свете.

Пролетали лебеди над Доном.
Тронулся последний лед.
Ветер голосом счастливым и влюбленным
Не шумит над степью, а поет.
Он поет: мне незнакома жалость,
Я не знаю, что такое грусть, ―
Все на свете мне легко досталось
И легко со всем я расстаюсь.

Под утро на вечере этом
Стояла жемчужная мгла,
И был я подростком-кадетом,
А ты институткой[14] была.

И жизнь начиналась сначала
Под утро на этом балу;
Всю ночь ты со мной танцевала,
Кружилась на скользком полу.

И музыка, музыка снова ―
Казалось нам прошлое сном,
И жизнь, прожитая в оковах,
Лежала в снегах, за окном.

И как за безвестной могилой,
Над прахом, над снегом, над ней
Бессмертно сияли светила
Твоих изумленных очей.

Опять весна, опять иная,
Опять чужая синь небес,
Но, ширяся и нарастая,
Влекущий лик родного края
Томит предчувствием чудес,
И не согнутся мои плечи
Под грузом жизненных доспех;
Для близкой неизбежной встречи
Таю любовь, мечты и речи,
И тихий плач, и звонкий смех.

Везде со мною неминучий
Призыв и дальний образ твой,
И пусть ведет безглазый Случай
Меня чужою стороной.
Пути лишений и скитаний
Не заглушат влекущий зов,
И знаю радостно заране ―
Увижу я знакомый кров.
И край родной не будет тесен,
Когда, забыв тоску дорог,
Воздвигну я из новых песен
Тебе сияющий чертог;
И ты, мой светлый и единый,
Мой друг извечный, мой отец,
Услышишь песни лебединой
Начало прежде, чем конец.

Нам кажет с Родины тяжелые дороги,
Кружась над кровлей по ветру, конек.
Ложитесь отдыхать, и хромый, и убогий!
Но мне ль весенний путь окружен и далек?
Иль юность не моя, сквозь шум боев пьянящий
Была пронесена в смерче кровавых дней,
Чтоб снился мне теперь настойчивей и чаще
Вид всадников и взмыленных коней?
Иль я в чужом краю забуду ненароком,
Как пел набат в степи средь зарева огней,
Как солнце плыло кровожадным оком
Над дымом городов зловещей и темней?..
Так мне ли не мечтать средь тающего снега
Теперь, когда панель в угаре и чаду,
О вольности и радости набега,
Не кликать из степей весеннюю орду?
Я знаю: мне даны недаром эти речи
И эта кровь, стучащая в виски.
О, я несу к порогу близкой встречи
Сокровища завещанной тоски.
И вот в мечтах, благословенных ночью,
Когда в окно пьянят росистые луга,
Предвижу час, когда я приторочу
К седлу трофей, отнятый у врага.
И все равно, в покое или в буре,
К родным курганам донесу я клич,
Где пращуры мои на лошадиной шкуре
Делили золото добыч.

Четвертый день сижу в кибитке.
В степи буран. Дороги нет.
Четвертый день мне на обед
Плохого чая крошит плитки
Калмык в кобылье молоко
И кипятит с бараньим жиром.
Метель, метель над целым миром.
Как я от дома далеко!
Делю скуду зимовника
В плену задонской непогоды.
О, эти войлочные своды
И дым сырого кизяка,
Кочевий древнее жилье,
Мое случайное жилище…
Буран, как волк, по свету рыщет,
Все ищет логово свое.
Занесена, заметена
Моя теперь снегами бричка.
Дымит очаг, поет калмычка
И в песне просит гилюна[15]
Трубить в трубу, пугать буран ―
Без корма гибнут кобылицы,
А я дремлю, и мне все снится
Идущий в Лхасу караван
По плоскогориям в Тибете,
Туда, где сам Далай Лама.
Там тот же ветер, снег и тьма.
Метель, метель на целом свете.

Тоскую, горю и сгораю
В чужой непривольной дали,
Как будто не знал и не знаю
Родной и любимой Земли.
Но нужно ль кого ненавидеть
За то, что досталося мне
Лишь в юности родину видеть,
Скача на горячем коне,
Чтоб помнить простор да туманы,
Пожары, разбои и кровь,
И, видя ненужные страны,
Хранить неземную любовь…

Нет, сердце я не приневолю
К утехе чуждого труда,
Когда хранить простор и волю
Велят горящие года;
Когда подвластен и покорен
Мне ослепительный огонь,
И топот близок и задорен
Степных набегов и погонь.
И мне, рожденному на грани,
Избраннику кровавых дней,
Дано вещать о старой брани,
И звать в нее, и петь о ней.
И путь мой древний и заветный ―
Разбить закованную цепь.
И я несу свой жребий светлый,
Который мне вручила Степь.

Уже у поднятого трапа
Отчалившего корабля
Мне сразу станет дорог Запад,
Моя привычная земля,
И на молу чужие люди
Знакомы станут и близки,
Когда мой дальний путь осудят
Прощальным светом маяки.
Но лишь на краткое мгновенье
Я затоскую на борту,
Услыша медленное пенье
Сирен в покинутом порту.
Непрекращающийся ветер
Меня уверит, что одна
Лишь есть чудесная на свете
Моя далекая страна,
И мне в полночный час, в каюте,
Под легкий склянок перезвон,
В какой тысячелетней мути
Приснится европейский сон.
Мой долгий сон, в котором прожит
Был не один забытый год;
Но что душа слепая может
Вновь пережить средь бурных вод?
И вся парижская эпоха
Во сне припомнится остро,
Как непрерывный, мерный грохот
Во тьме летящего метро.

Нас все пытается с тобою разлучить,
Мне с детских лет доверчивая муза,
Тебя ― бесплодному томленью научить,
Меня ― поэзии картавой и кургузой.
Но нам ли, от мамаевых костров ―
Сквозь сотни лет ― пришедших к Перекопу,
Довериться баюканью метро,
Склонясь челом на сонную Европу?
Тебе ли, с жестоким словом на устах,
Нести другое ― не казачье ― знамя,
Когда лежат у вечности в ногах
И совесть оскудевшая, и память?
И не тебя ли Пушкин воспевал,
Держа свой путь на вольные станицы,
Когда в горах еще шумел обвал,
Чтоб и тебе, и Дону поклониться?
С тобой одною Лермонтов вдвоем
Пел песню колыбельную…
                                    Такую,
Что до сих пор растет богатырем
Праправнук твой, о Родине тоскуя,
Ты все, как есть, смогла перестрадать, ―
Казачий шлях ― что Млечная дорога:
Есть сыновья? О них поплачет мать,
И Гоголь их проводит до порога.
О, как любил тебя Толстой потом
(Ты на него тогда и не глядела), ―
И он жалел, что не был казаком
Но ты никак об этом не жалела!