Мария Визи - A moongate in my wall: собрание стихотворений

Он от Ганга пришел в Европу
по сплетеньям лесных дорог,
по извилинам горных тропок,
— снежно-белый единорог.

Говорили о нем вначале,
что такой, мол, он и такой,
и как будто даже встречали,
если верить молве людской.

А потом он скрылся из виду,
— очень скромен был он и тих.
Посмотрю на опушку, выйду,
— не мелькнет ли в елях густых?

Где-то в мире привольно дышит,
бьет копытом в мягкой траве;
и портрет его славно вышит
белым гарусом по канве.

Но когда-нибудь (так сказали),
далеко от сборищ людских,
он появится, как вначале,
— очень ласков и очень тих,

и увидев девушку в поле,
ту, что проще всех и нежней,
навсегда распростится с волей
и приклонит голову к ней.

На севере есть просека
и церковка под сосной,
сколоченная до века
в моей стороне родной.

До церковки этой малой,
бревенчатой, что в лесу,
я песни своей усталой
последний звук донесу.

Пусть колокол слит на пушки,
и свечи все сожжены —
я лягу там на опушке,
у корня старой сосны.

и будет бережно небо
окутывать купола,
и места не будет, где бы
легче была земля.

Душной ночью, погодой майской,
под огромной луной шанхайской,
где блестела речная гладь,

мы гуляли, ты помнишь, вместе, —
это было назад лет двести,
или день один? Не понять.

К терпкой радости, к сладкой боли
расцветали купы магнолий
в дальнем прибрежном саду;

у причала спали шаланды,
и никто не слышал команды,
предвестившей злую беду.

А потом посыпались бомбы,
люди прятались в катакомбы,
напоилась кровью земля…

И нельзя мне простить сегодня,
что вошла без тебя на сходни
отходившего корабля.

Мы смотрели с высоты Saleve'a:
где отрогов Альп чернели склоны,
далеко внизу, немного влево,
обнимала озеро Женева,
в месте, где оно теряет Рону.

В золотых огнях, как в ожерелья,
выглядело озеро нарядно.
Темные кругом толпились ели,
сзади нас вершины гор белели;
было тихо и чуть-чуть прохладно.

А когда назад спускались снова,
пахло лесом, пахло горным лугом…
Очень тонкий белый месяц новый
встал, очерчен серебристым кругом.

Мы молчали. Мы с тобой друг друга
понимали так всегда: без слова.

Горела звезда кристаллом
в небесных ночных просторах
и на шаре земном, на малом,
отражалась в земных озерах.

Бесконечно, милю за милей,
и несчитанных лет пространства
голубые лучи скользили,
чтоб украсить земли убранство,

— чтобы лет через тысяч двести
в темном парке одни с тобою
мы могли любоваться вместе
вот такой звездой голубою.

Вот бредем пустым суходолом,
но во сне или наяву?
Слышим, ветер рваным подолом
по верхам ворошит листву.

Здесь когда-то река бежала,
но источник давно иссох…
Только месяца острое жало
и пустыни бездонный вздох.

Мы из дедовых побасенок
твердо знаем — текла вода,
но не можем вспомнить спросонок —
откуда? Куда? Когда?

Потерялись. Дорогу ищем.
А сердце полно тоской,
бедней, чем голодный нищий
на площади городской.

Кричи, не кричи —
за горами погасли лучи,
купола облаков потускнели
над верхушкой чернеющей ели,
потемнела на озере зыбь,
у коряги заплакала выпь,
облетевшие отзвуки песен
потонули в болотную плесень,
и никто не услышит твой голос в ночи,
кричи, не кричи…

Помнишь такое местечко:
станция —
поле —
речка —
дорога шла через мост…
Вид, что не мог быть проще:
справа — редкие рощи,
слева — старый погост.

Жизни разбитой осколок —
тихий за рощей поселок
Улица —
пыль —
забор.
Вдоль забора — канава.
Второй поворот направо —
мостик —
калитка —
двор.

Помнишь? Я очень рада.
Только входить не надо:
горек обратный путь.

Домик. Четыре ступеньки.
Гроздья лиловой сирени.
Вспомнил?
Теперь забудь.

Здесь дерево высокое росло.
Одна торчала ветка, как весло,
упавшее в голубизну пруда,
и вечером на ней цвела звезда
кувшинкой, зацепившейся за лист.
И воздух был прозрачен, синь и чист.

Бог дереву послал хороший рост;
в нем сотни приютились птичьих гнезд,
и радостно звучал крылатый хор
— я помню это пенье до сих пор —
когда вверху рассеивался мрак,
и дерево светилось, как маяк.

Но человек пришел. Построил дом
И сам с семейством поселился в нем.
Он дерево срубил, и в холода
топил камин и печку иногда.

Он жить хотел. Нельзя же помнить вечно
торчавший сук,
звезду на нем, и птичьих песен звук…
Нельзя, конечно…

Ни изменником не был, ни вором,
ни убийцей не был в ночи,
но не знаем, в году котором,
за каким колючим забором,
неповинного доконали,
под какой сугроб закопали,
сапогом пихнув, палачи.

Так расстался с тюремной вонью
на снегах кровавых Сибири
приморожен грязной ладонью
к золотой, невидимой лире,
в снег последнюю песню бросив,
раб Господень, поэт Иосиф.

Ни мятель не ревела пьяно,
не клонились кедры от горя,
не извергли огня вулканы,
не вставали цунами с моря…

Только в небе сером, далеком,
плакал ангел горестноокий,
потому что редко на суше
от конца ее до начала,
так жестоко пылают души,

Тушились люстры, завешивались окна,
как паутина, шепот повис в углах.
Обрывков мысли спутанные волокна
вела в мозгу незнакомой боли игла.

Рождался день — над городом, над деревней,
над безначальной, бегущей мимо рекой,
как песня — извечно новый, извечно древний, —
сверкал и плыл над бедной землей людской.

Большие деревья сутулил, проснувшись, ветер,
стремились вдаль самолеты и корабли,
в восторге кричали птицы, и чьи-то дети,
играя, топтали чужие слезы в пыли.

А в старом доме раскрылись широко двери,
как будто встречая кого-то, ловя и ждя:
и всем улыбнувшись, вдруг во что-то поверя,
человек помахал в дверях рукой, уходя.