Владимир Маяковский - Том 4. Стихотворения, поэмы, агитлубки и очерки 1922-1923

Последняя самая эта секунда,
секунда эта
     стала началом,
началом
    невероятного гуда.
Весь север гудел.
        Гудения мало.
По дрожи воздушной,
         по колебанью
догадываюсь —
        оно над Любанью*.
По холоду,
     по хлопанью дверью
догадываюсь —
         оно над Тверью*.
По шуму —
     настежь окна раскинул —
догадываюсь —
        кинулся к Клину*.
Теперь грозой Разумовское* за́лил.
На Николаевском* теперь
           на вокзале.
Всего дыхание одно,
а под ногой
     ступени
пошли,
    поплыли ходуном,
вздымаясь в невской пене.
Ужас дошел.
      В мозгу уже весь.
Натягивая нервов строй,
разгуживаясь всё и разгуживаясь,
взорвался,
     пригвоздил:
         — Стой!
Я пришел из-за семи лет,
из-за верст шести ста*,
пришел приказать:
        Нет!
Пришел повелеть:
        Оставь!
Оставь!
    Не надо
         ни слова,
           ни просьбы.
Что толку —
     тебе
         одному
           удалось бы?!
Жду,
   чтоб землей обезлюбленной
               вместе,
чтоб всей
     мировой
        человечьей гущей.
Семь лет стою,
      буду и двести
стоять пригвожденный,
           этого ждущий.
У лет на мосту
      на презренье,
            на сме́х,
земной любви искупителем значась,
должен стоять,
      стою за всех,
за всех расплачу́сь,
        за всех распла́чусь. —

Стены в тустепе ломались
           на́ три,
на четверть тона ломались,
            на сто́…
Я, стариком,
      на каком-то Монмартре
лезу —
   стотысячный случай —
              на стол.
Давно посетителям осточертело.
Знают заранее
      всё, как по нотам:
буду звать
     (новое дело!)
куда-то идти,
      спасать кого-то.
В извинение пьяной нагрузки
хозяин гостям объясняет:
           — Русский! —
Женщины —
      мяса и тряпок вяза́нки —
смеются,
     стащить стараются
              за́ ноги:
«Не пойдем.
      Дудки!
Мы — проститутки».
Быть Сены полосе б Невой!
Грядущих лет брызго́й
хожу по мгле по Се́новой
всей нынчести изгой.
Саже́нный,
     обсмеянный,
           са́женный,
               битый,
в бульварах
      ору через каски военщины:
— Под красное знамя!
           Шагайте!
               По быту!
Сквозь мозг мужчины!
           Сквозь сердце женщины! —
Сегодня
     гнали
        в особенном раже.
Ну и жара же!

Надо
   немного обветрить лоб.
Пойду,
    пойду, куда ни вело б.
Внизу свистят сержанты-трельщики.
Тело
   с панели
      уносят метельщики.
Рассвет.
    Подымаюсь сенскою сенью,
синематографской серой тенью.
Вот —
   гимназистом смотрел их
              с парты —
мелькают сбоку Франции карты.
Воспоминаний последним током
тащился прощаться
         к странам Востока.

С разлету рванулся —
         и стал,
            и на́ мель.
Лохмотья мои зацепились штанами.
Ощупал —
     скользко,
         луковка точно.
Большое очень.
        Испозолочено.
Под луковкой
      колоколов завыванье.
Вечер зубцы стенные выкаймил.
На Иване я
Великом.
Вышки кремлевские пиками.
Московские окна
        видятся еле.
Весело.
    Елками зарождествели.
В ущелья кремлёвы волна ударяла:
то песня,
     то звона рождественский вал.
С семи холмов,
      низвергаясь Дарьялом,
бросала Тереком
        праздник
            Москва.
Вздымается волос.
        Лягушкою тужусь.
Боюсь —
     оступлюсь на одну только пядь,
и этот
   старый
      рождественский ужас
меня
   по Мясницкой закружит опять.

Руки крестом,
      крестом
         на вершине,
ловлю равновесие,
        страшно машу.
Густеет ночь,
      не вижу в аршине.
Луна.
   Подо мною
        льдистый Машук.
Никак не справлюсь с моим равновесием,
как будто с Вербы* —
         руками картонными.
Заметят.
     Отсюда виден весь я.
Смотрите —
      Кавказ кишит Пинкертонами*.
Заметили.
     Всем сообщили сигналом.
Любимых,
     друзей
        человечьи ленты
со всей вселенной сигналом согнало.
Спешат рассчитаться,
         идут дуэлянты.
Щетинясь,
     щерясь
        еще и еще там…
Плюют на ладони.
        Ладонями сочными,
руками,
    ветром,
      нещадно,
           без счета
в мочалку щеку истрепали пощечинами.
Пассажи —
     перчаточных лавок початки,
дамы,
   духи развевая паточные,
снимали,
     в лицо швыряли перчатки,
швырялись в лицо магазины перчаточные.
Газеты,
    журналы,
        зря не глазейте!
На помощь летящим в морду вещам
ругней
    за газетиной взвейся газетина.
Слухом в ухо!
      Хватай, клевеща!
И так я калека в любовном боленьи.
Для ваших оставьте помоев ушат.
Я вам не мешаю.
        К чему оскорбленья!
Я только стих,
      я только душа.
А снизу:
    — Нет!
        Ты враг наш столетний.
Один уж такой попался* —
            гусар!
Понюхай порох,
        свинец пистолетный.
Рубаху враспашку!
        Не празднуй труса́! —