Лев Мей - Стихотворения

Белою глыбою мрамора, высей прибрежных отброском,
Страстно пленился ваятель на рынке паросском;
Стал перед ней — вдохновенный, дрожа и горя…
Феб утомленный закинул свой щит златокованый за
                                                                                                 море,
            И разливалась на мраморе
            Вешним румянцем заря…

Видел ваятель, как чистые крупинки камня смягчались,
В нежное тело и в алую кровь превращались,
Как округлялися формы — волна за волной,
Как, словно воск, растопилася мрамора масса послушная
            И облеклася, бездушная,
            В образ жены молодой.

«Душу ей, душу живую! — воскликнул ваятель
                                                                                в восторге. —
Душу вложи ей, Зевес!»
                                          Изумились на торге
Граждане — старцы, и мужи, и жены, и все,
Кто только был на агоре… Но, полон святым
                                                                                 вдохновением,
            Он обращался с молением
            К чудной, незримой Красе:

«Вижу тебя, богоданная, вижу и чую душою;
Жизнь и природа красны мне одною тобою…
Облик бессмертья провижу я в смертных чертах…»
И перед нею, своей вдохновенною свыше идеею,
            Перед своей Галатеею,
            Пигмалион пал во прах…

Двести дней славили в храмах Кивеллу, небесную жницу,
Двести дней Гёлиос с неба спускал колесницу;
Много свершилось в Элладе событий и дел;
Много красавиц в Афинах мелькало и гасло — зарницею,
            Но перед ней, чаровницею,
            Даже луч солнца бледнел…

Белая, яркая, свет и сиянье кругом разливая,
Стала в ваяльне художника дева нагая,
Мраморный, девственный образ чистейшей красы…
Пенились юные перси волною упругой и зыбкою;
            Губы смыкались улыбкою;
            Кудрились пряди косы.

«Боги! — молил в исступлении страстном ваятель.—
                                                                                       Ужели
Жизнь не проснется в таком обаятельном теле?
Боги! Пошлите неслыханной страсти конец…
Нет!.. Ты падешь, Галатея, с подножия в эти объятия,
            Или творенью проклятия
            Грянет безумный творец!»

Взял ее за руку он… И чудесное что-то свершилось…
Сердце под мраморной грудью тревожно забилось;
Хлынула кровь по очерченным жилам ключом;
Дрогнули гибкие члены, недавно еще каменелые;
            Очи, безжизненно белые,
            Вспыхнули синим огнем.

Вся обливаяся розовым блеском весенней денницы,
Долу стыдливо склоняя густые ресницы,
Дева с подножия легкою грезой сошла;
Алые губы раскрылися, грудь всколыхнулась
                                                                                      волнистая,
            И, что струя серебристая,
            Тихая речь потекла:

«Вестницей воли богов предстою я теперь пред тобою.
Жизнь на земле — сотворенному смертной рукою;
Творческой силе — бессмертье у нас в небесах!»
…И перед нею, своей воплощенною свыше идеею,
            Перед своей Галатеею,
            Пигмалион пал во прах.

Как от косматого сатира иль кентавра,
От Светозарного бежала ты тогда,
Испугана, бледна, но девственно-горда,
Пока не облеклась в укорный образ лавра,
Как в ризу чистую чистейшего стыда,
И, целомудренным покровом зеленея,
Не стала на брегах родимого Пенея
Пред юным пастырем Адметовым… Но он
И пастырем был — бог…
                                       Когда, одревенён,
Твой гибкий стан в коре опутался смолистой,
Когда окорнилась летучая нога,
Когда ты поднялась, стройна, полунага,
Под зеленью твоей туники остролистой,
Перед тобою Феб колена преклонил
И все твои красы бессмертьем одарил,
И вечно, нимфа, ты цветешь — не увядаешь,
И смертного одна к бессмертью призываешь,
И лиру для одной тебя берет певец,
И всё, и всё твое — и слава, и венец.

Окрыленная пляской без роздыху,
Закаленная в серном огне,
Ты, помпеянка, мчишься по воздуху,
Не по этой спаленной стене.

Опрозрачила ткань паутинная
Твой призывно откинутый стан;
Ветром пашет коса твоя длинная,
И в руке замирает тимпан.

Пред твоею красой величавою
Без речей и без звуков уста,
И такой же горячею лавою,
Как и ты, вся душа облита.

Но не сила Везувия знойная
Призвала тебя к жизни — легка
И чиста, ты несешься, спокойная,
Как отчизны твоей облака.

Ты жила и погибла тедескою[7]
И тедескою стала навек,
Чтоб в тебе, под воскреснувшей фрескою,
Вечность духа прозрел человек.

За цепь жемчужную, достойную плеча
И шеи царственной, в восторге Фаустина
       Серебрянику Каю сгоряча
       Дала мильон сестерций!.. Два рубина,
Как будто в тот же миг окрашены в крови,
Смыкали эту цепь наперсную любви…
Но старый казначей был знатоком отменным
       И жемчугу и камням драгоценным.
       «Императрица, если ты велишь,
Я отпущу мильон сестерций негодяю,
       Но негодяй он — истинно я знаю:
Всё ожерелие — подложное… Гони ж
Его скорее прочь, а кесарю ни слова», —
Промолвил казначей.
                                     Да кесаря другого,
       Дослышливей, чем кесарь Галлиен,
И не было тогда, и нет теперь такого:
Всё — уши у него, от потолка до стен.
       И услыхал… Сенатским приговором
       Объявлен Кай мошенником и вором
И к цирку присужден, на растерзанье львам,
И кесарь приговор скрепил законно сам…

Обрадовался Рим!.. Давно уже граждане
Квиритской кровию не тешили свой взор,
И не забавен был им смертный приговор;
       Всё варвары одни, да христиане,
       Кто с гордою улыбкой, кто с мольбой,
Встречали в цирке смерть и с ней вступали
                                                                          в бой…

Но вот согражданин, с всемирными правами,
Погибнуть обречен под львиными когтями!..
       Какой нежданный случай! В Колизей
С утра все выходы и входы осаждала
Несметная толпа, и не ждалося ей,
И вся она волной прибойной грохотала…
Но двери отперлись, и шумная толпа,
       Сама собой оглушена, слепа,
Снизалась в нить голов на мраморных ступенях
Амфитеатра…
                         Вот на сглаженном песке,
       В предчувствии последних мук, в тоске,
Стоит преступник сам на трепетных коленях.
Последней бледностью оделося чело,
Последняя слеза повисла на реснице,
И Феб над ним летит, как будто бы назло,
В своей сверкающей всей жизнью колеснице.
       Ждут кесаря… И в ложу он вошел,
И Фаустина с ним, в глазах ее томленье
И тайная мольба; но римский произвол,
       Казня, не миловал… Еще одно мгновенье —
       И дрогнул цирк, и, заскрипев, снялась
       С заржавленных петлей железная решетка,
                  И на арену вылетел — каплун…
О!.. Если б Зевс сломил свой пламенный перун
Иль потонула бы хароновская лодка,
Навряд ли были б так сотрясены сердца
Всех зрителей с конца и до конца,
И не были бы так изумлены и жалки
Отцы-сенаторы, фламины и весталки
С опущенным перстом…[8]

«Всё в жизни — прах и тлен,
Отцы-сенаторы! — промолвил Галлиен,
Зевнув и выходя с супругою из ложи. —
Он обманул, — ну вот и сам обманут тоже».