Анна Разувалова - Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов

В основу историософской концепции «Прощания с Матерой» Распутин положил центральное для консервативной мысли убеждение (и переживание) – разрушение прежнего природного, социального, культурного порядка влечет за собой утраты, масштаб и серьезность которых несопоставимы с сомнительными приобретениями. В повести эти идеи исходят от Дарьи, точка зрения которой, если рассматривать сюжетно-композиционный план произведения и его риторическую организацию, часто совмещается с точкой зрения автора. Естественно, критика обратила внимание на эту досадную «оплошность», допущенную писателем, и укорила его в недостатке объективности. «Он страстно и безоглядно принял правду своей героини, – рассуждал Евгений Сидоров, – и при этом высказал о жизни много верного, наболевшего, но в тенденциозности своей невольно переступил, на мой взгляд, черту объективности»[1064]. Сходный упрек адресовал писателю Валентин Оскоцкий, который посчитал, что «психологически обусловленной ограниченности Дарьи в повести никто и ничто не противостоит»[1065]. Однако Распутин совершенно сознательно уходил от объективности в том ее понимании, которого придерживались критики, указывавшие на отклонение автора от конвенционального для советской литературы изображения мира. Желательным для нормативно-ориентированной советской эстетики было бы уравновешивание «ретроградной» точки зрения Дарьи столь же убедительно продекларированной апологией движения, развития, прогресса, но автор «Прощания с Матерой», заметив, что не дело художественного произведения расставлять точки над i[1066], лишает свою героиню оппонентов, которые в состоянии разговаривать с ней на равных. В повести одним из антагонистов Дарьи выступает ее внук Андрей, однако его эмоциональные высказывания в защиту социальной мобильности, оптимизм в отношении научно-технического прогресса варьируют доводы официального публичного дискурса, то есть «чужого» слова, не опосредованного личным опытом персонажа, и оттого в спорах он выглядит неубедительно.

Распутин первым из «деревенщиков» отказался от исторического антуража при исследовании травматичного уничтожения традиционного мира. Ведь с 1960-х годов «деревенская» литература пыталась осмысливать эти болезненные процессы, обращаясь к событиям коллективизации и современному массовому исходу из села («На Иртыше» Залыгина, повести и рассказы Ф. Абрамова, «Привычное дело» Белова, рассказы Шукшина). «Прощание с Матерой», запечатлевшее исчезновение уцелевшего фрагмента традиционного мира, обнажило условность хронологической локализации травмы, ее трансисторическую природу. По словам впервые обратившей внимание на это обстоятельство Марии Литовской,

Распутин принял на себя сложнейшую обязанность зафиксировать заключительный этап этого распада (патриархального общества. – А.Р.)… При этом он выбрал, может быть, самый непростой путь осмысления проблемы: не через рассказ о «перегибах» советской власти на разных этапах ее развития, не через изображение явного запустения обезлюдевших деревень и отчаянных попыток приспособиться к чужой и чуждой городской жизни тех, кто эти деревни покинул. Писатель показывает, как человек с патриархальным сознанием, столкнувшись лицом к лицу с новой жизнью, сопротивляется, шаг за шагом меняется, не выдерживает, погибает, а вместе с ним навсегда уходит мощный пласт человеческой культуры[1067].

«Естественный, родной <…> мир»[1068], который человечество обменивает на приобщенность к потребительским благам и «полукосмическую виртуальность»[1069], обладает, с точки зрения писателя, ценным качеством «природности», приравненной к «первородности», поэтому пренебрежение им или покушение на него Распутин описывает метафорами с религиозной семантикой – «осквернение», «падение», предательство «вечного» во имя «преходящего». «Вот стоит земля, которая казалась вечной, но выходит, что казалась, – не будет земли»[1070], – констатирует он ситуацию в «Прощании с Матерой»; «на двух сокровищах стояла Аталанка – на Ангаре и на тайге – и ни того ни другого не осталось»[1071], – воспроизводит автор в очерке «Откуда есть-пошли мои книги» то же травматичное переживание исчезновения природного ландшафта, казавшегося если не вечным, то способным пережить человека.

Современная идеология, оправдывающая уничтожение деревень, подобных Матере, необходимостью двигаться по пути индустриального и научно-технического развития, по мысли писателя, является разновидностью революционной идеологии «ломки», объектом которой был и остается традиционный мир. В период перестройки несомненной для него преемственности между революционным энтузиазмом по поводу «переделки» мира и современными призывами к «покорению природы» Распутин уже не скрывал:

Научно-техническая революция свершилась у нас на слабой, полупогребенной духовно-исторической почве – отсюда и явление людей беспородных, потерявших национальные и отеческие корни…[1072];

Неужели века цивилизации не оставили в человеке памяти, которая подсказала бы, что всякий массовый психоз <…> никогда ни к чему хорошему не приводил? Что для благоденствия требуется умная, осторожная и долговременная созидательность, а не атака с ходу? Что скрывать – это (строительство целлюлозных комбинатов, загрязняющих Байкал. – А.Р.) была война, еще одна гражданская война против собственных полей и рек, ценностей и святынь, которая, перекидываясь с местности на местность, длится до сих пор…[1073]

В специальных исследованиях распутинской повести неоднократно анализировалось знаковое противопоставление, во-первых, природного пространства Матеры, обжитого, сакрализованного в силу самой его отдаленности от «большого» мира, искусственному новообразованию поселка для переселенцев, во-вторых, человека традиционного общества, – новому типу людей, чья психологическая конституция и ценностная система определены «неукорененностью», «беспамятством» (отсюда в «Прощании с Матерой» мотивы усталости, «изнуренности»[1074], как бы «бессубъектности» движений и поступков современного человека). Последняя антитеза имеет несомненный романтический генезис. Люди прошлого в «Прощании с Матерой» предстают куда более масштабными и глубокими натурами, нежели современный человек, даже в лучших своих воплощениях (например, Павел Пинигин). В повести вообще преобладает романтическая риторика обесцвечивания, измельчания личности по мере утраты связей с прошлым, предками, родовой памятью, природой, хотя семантика этого традиционного контраста осложняется общим для консерватизма убеждением в коренном несовершенстве человеческой натуры. Характерно, что, воплощая авторскую волю, Дарья ищет – ни больше ни меньше – субстанциальное ядро личности, и наблюдаемая ею чрезмерная пластичность человеческой природы лишь обостряет трагическое мирочувствование героини. Так, она в полной мере осознает существенность влияния на характер внешних обстоятельств, «положения» («Как мало, выходит, в человеке своего, данного ему от рождения, и сколько в нем от судьбы, от того, куда он на сегодняшний день приехал и что с собой привез»[1075]), будучи исключительно целостной и сильной натурой, Дарья, тем не менее, не испытывает иллюзий по поводу целостности и цельности личности («Человек не един, немало в нем разных, в одну шкуру, как в одну лодку, собравшихся земляков, перегребающих с берега на берег, и истинный человек выказывается едва ли не только в минуты прощания и страдания…»[1076]). По Распутину, традиционный, основанный на родстве с природой, труде и памяти образ жизни был, среди прочего, замечателен максимальной приспособленностью для «собирания» личности, он как бы препятствовал ее возможному «развоплощению». Наиболее чуткие герои повести почти физически переживают невозможность быть тождественным себе прежнему и с сознанием ответственности «справлять» собственную жизнь. Болезненным ощущением исчезнувшей прочности жизни делится в повести Павел, который, в отличие от придерживающихся своей правды Дарьи и Андрея, вынужден выступать медиатором между двумя мирами (он чаще, чем кто-либо из героев повести, плавает на Матеру и обратно) и жить в ситуации мучительного отсутствия «коренной правды»[1077], то есть неких бесспорных природных принципов, регулировавших человеческое бытие:

Что и говорить – жизнь настала облегченная. Пришел с работы, умылся и можешь полеживать, в потолок поплевывать, никаких забот, никаких переживаний… Только при этой облегченности и себя чувствуешь как-то не во весь свой вес, без твердости и надежности, будто любому дурному ветру ничего не стоит подхватить тебя и сорвать, – ищи потом, где ты есть; какая-то противная неуверенность исподтишка точит и точит: ты это или не ты? А если ты, как ты здесь оказался?[1078]