Светлана Макаренко-Астрикова - Дважды любимый

— Нет. Я помню. — прошептал он каким-то странным, сорванным, голосом, где бархатная нота баритона рывком переходила в фальцет.

Она кивнула:

— Довольно. Значит, не надо никаких ненужных выяснений, деталей…Мы так хорошо понимаем друг друга, что вполне можем остаться друзьями. У меня к тебе одна только просьба: не афишируй свои новые отношения перед паном Карелом. Мы должны уважать его чувства. И кроме того, профессиональная честь обязывает. У нас контракт с Пражским. Еще более десятка концертов, гастроли по Франции. В середине августа ты уже сможешь спокойно выбирать новый путь.

— А ты?

— Я не загадываю так надолго. Если все будет без изменений, я уеду в Милан. На обследование к доктору — офтальмологу Форинарти. Пан Карел договаривался с ним давно. Ты же знаешь.

— Я поеду с тобой. — отрывисто, звучно роняя на пол слова, с нажимом проговорил он.

— Зачем? — Она пожала плечами. — Ты выбрал свою дорогу. Иди по ней.

— Я пешком пойду, хоть в Италию, хоть на край света За тобой. Это и есть моя дорога. — Он сжал пальцы в кулаки так, что костяшки их побелели. — Если ты прогонишь меня, я вернусь и буду стоять, спать, жить под твоей дверью. Пока ты снова меня не впустишь!

Она потерла пальцами виски. Покачала головой. И мягко, растягивая слова, — так ей казалось, меньше слышна была невыносимая боль, пульсирующая в висках — произнесла:

— Пойми, Кит. Я сама не смогу. Во мне вся проблема. Это мне очень больно — делить тебя с кем-то. Я не хочу неуверенности. Я была неуверенной полжизни. Слишком много. Слишком долго. Я победила неуверенность и боль музыкой, звуками. Я стала играть. Ощущать мир. Я научилась принимать ту темноту, что вокруг меня. И даже выдумывать для нее оттенки. Разные. Как одеяния, платья. Серый, молочно-жемчужный, сиреневый, черно — чернильный.

Она откинула прядь волос со лба и продолжила:

— Темнота молчаливо приняла этот наш договор, она стала шириться, не так давила на меня. Казалось, что она даже подарила мне крылья за спиной. Я могла летать. Я посмела, вопреки всем догмам, всем презрениям, толкам, пересудам даже — влюбиться, потому что встретила Тебя. Такого странного. Не похожего на других. Я как то изнутри почувствовала, что ты отлично знаешь, что такое боль, что такое — крылья за спиной, что такое — звуки. Ты тоже мог, как и я, завораживать тишину, околдовывать ее. Ты и на самом деле был для меня Орфеем. И я хотела, чтобы ты вел меня, как Эвридику, прочь из темноты Аида. Но только строго на добровольных началах, помнишь? — Она улыбнулась. — Но это было мое желание. А теперь вдруг ты сам захотел, чтобы наш договор был окончен. Я не могу не уважать твой выбор.

— Даже если этот выбор — ошибка?

Она помолчала минуту — другую, потом сжала пальцы в кулак и тотчас разжала их. Склонила голову к плечу.

— Не знаю. Тогда тебе, тем более, нужно время, чтобы понять все это… Я только не хотела бы, чтобы ты с нею говорил обо мне. Знаю, она станет любопытствовать. Хватит ли у тебя духа преподнести меня, как Галатею? Слепую Галатею? — Она повернулась к нему и, обняв его за шею, осторожно оправила воротник рубашки, потом коснулась скулы, щеки, губ, словно хотела сдуть с него какую то невидимую пылинку. Или что-то запомнить. Он тотчас жадно поймал губами ее кисть…

— Послушай, Нэтти. Но это же все — ерунда… Мимолетный каприз хотения. Самости. Себя самого — вот он я, берите, любуйтесь. Ничего это не значит, по большому счету, пойми ты!

Она согласно кивнула головой.

— Знаю. Психологи говорят, нет проблемы в мимолетной измене. Это в порядке вещей. Проблема во мне. Я — другая. Не готова тебя принять любящим не меня.

— Черт! С чего ты взяла, что я ее люблю? Много чести ей будет! Это просто мужская дурь, блажь, не знаю, что там еще… Она сама вызвала этот никчемный вихрь. Когда что то открыто предлагают трудно не взять, согласись? — Он усмехнулся, но уголки его губ дрогнули.

— В ней что-то иначе? Не так, как во мне?

— У нее простые желания. Брать, хотеть, нравиться. Потому она и сама проста, наверное. Ей были бы понятны во флейт — сюите только три первых ноты. А ты сама вся, как флейта Октава. Не все могут брать октаву сразу, ты знаешь…

— Ты что же, устал от моего совершенства? — Она вдруг рассмеялась. Как то мягко, с небольшими паузами. Оторвавшись от него, она направилась к эркеру окна, в глубине комнаты. Шаги ее были чуть неуверенны, но неточность движений скрадывалась пушистым ворсом ковра.

— Я глуп. Бесконечно глуп. Я подумал, что уже как то привык к нему.… А в нем еще столько граней.

Он двинулся за ней. Подошел сзади, мягко обнял за плечи, зарылся лицом в волосы.

— Послушай, милая, давай забудем все это… Как дурной сон. Просто — смени духи. И давай переедем в другой отель.

— Хороший совет. Но я лучше перееду к Лиле. Она обрадуется. Говорит, что Арс без меня тоскует, иногда скулит. Нарушает тишину. Это плохо. Я вот сейчас поднимусь к ним на седьмой этаж, а ты немного позже пришли мои вещи к ней в номер, хорошо? — Она мягко высвободилась из его рук и направилась в спальню. — Я сейчас соберу сумку… — Заскрипели дверцы гардероба, ему послышалось, что она сбросила с ног туфли и стала ходить по комнате босиком: — легко, еле слышно, словно на цыпочках. Он заглянул в комнату, остановившись в дверях, уцепившись рукою за косяк. Так все и было. Босая, в струящемся легком кремовом платье из шифона, она стояла у туалетного столика и собирала в несессер флакончики, тюбики, расчески, щетки, помаду. Разную дамскую мелочь. Собирала совершенно спокойно, невозмутимо. Будто ничего не происходило. Не рушилось. Не останавливалось в этот момент.

— Нэтти, черт тебя побери! Прекрати! — Его голос разорвал напряженное затишье вокруг так, как внезапная молния в небе разрывает тяжелую грозовую тучу. — Она невольно вздрогнула. Ее немигающий взгляд был устремлен в зеркало. Сквозь него, сквозь все пространство комнаты. Он вдруг увидел, что из нижней ее губы течет крохотная струйка крови.

— Кит, мы с тобой и говорим уже два часа. По-моему, все совершенно ясно. И давно ясно. — Она облизнула губу и снова закусила ее. — Я сейчас уйду. — тихо проговорила она.

— А что же ты прикажешь делать мне?

— Напейся. Так тебе будет проще заснуть. В баре, в гостиной, еще оставался хороший «Хенесси». — просто и серьезно ответила она. И вздохнула:

— Смотри, только не проспи завтрашнюю репетицию. — Сказав это, она подошла к двери с сумкой, из которой торчали уголок банного полотенца, махровый халат, пакет с бельем, изящный несессер от Гуччи и нотная тетрадь в малиновом переплете.

— Ты хоть когда-нибудь о чем-нибудь жалеешь, птица? — усталым, глухим, безнадежным голосом проронил он, отстраняясь от двери и пропуская ее.