Бывшие. Проверка на прочность (СИ) - Светлая Есения

— Дура ты, Кать. Вот как есть малолетняя дура. Ничего хорошего, говорит, не вышло. Бог ребёнка вам дал. Шанс, считай. Тьфу на тебя.

Отец потушил окурок носком сапога и скомандовал:

— Поехали!

28

— Пап, я все понимаю, — попыталась объясниться, сев на переднее сиденье старенькой, но вполне жизнеспособной “Лады”. У отца поистине золотые руки. До сих пор машина, несмотря на преклонный возраст, была в отличном состоянии. — Но и ты пойми. Между нами ведь… Ну это не просто ссора, развод. Мы в разных мирах с ним живем теперь. Я замужем, в конце концов! Мой настоящий муж совершенно другой человек, я с ним живу, сплю в одной постели! — Угу. Но не любишь, — отец снова решил поставить точку в нашем разговоре. — Возможно. Возможно ты прав, я не знаю, честно. Я запуталась. — В чем, Кать? Машина выехала на трассу, я перестала смотреть на знаки и светофоры и откинувшись на спинку кресла, попыталась объяснить. — Понимаешь, мы жили с Егором. С Ликой. Это была совсем другая жизнь. Другие привычки, режим дня, отношения, чувства, все другое. А потом я все это постаралась забыть. Стереть из памяти. Чтобы научиться жить заново, приходится избавляться от старого. В моем случае это было просто необходимо. А с Владом все произошло само собой. С ним я другая. Всё другое. Мы живем по другому, понимаешь? А теперь ты говоришь, что все это нужно перечеркнуть и вернуться назад. В прошлое! — Я такого не говорил! От его слов я едва не задохнулась в возмущении. — Да как же не говорил, пап! Ты же сам сказал… — Я сказал, что бог вам дал шанс. Разве я говорил о прошлом? Шанс, Катька, это всегда про будущее. Ты вот мне говоришь тут, что жизнь у тебя с Владом другая. И привычки, и чувства, и каждодневность вот эта вот… То есть ты себя изменила ради чего-то. Ради какой-то цели. Подстроилась, оперилась, стала как будто иной. Смотрю на тебя, не вижу ничего нового. Ты все та же, только потерялась. Себя потеряла, во всей этой шелухе сама себя не видишь, понимаешь? — Неправда! — Правда. Иначе бы ты эту свою новую жизнь приняла целиком и полностью. Вросла бы в нее корнями, растворилась, не отделяя свое и чужое. А у тебя, Кать, не так. Задыхаться стала, вот и бежишь. Сама не понимаешь отчего. Одна мысль — надо бежать. А все почему, потому что нет там тебя настоящей. Спишь ты там мертвым сном. Не ожила ты с ним, Катя, а умерла! И воскреснешь ты только… — Не надо. Не воскресну. Мы чужие. Ничего не будет как раньше. — И правильно! И правильно, Кать! Не должно же быть как раньше! То что раньше, уже ведь не вернешь. Надо новое строить. Жизнь будущую заново по кирпичикам выстраивать. Но не торопясь, понимаешь. Не торопясь, не опрометчиво. Не для того, чтобы сбежать или что-то перевернуть с ног на голову. Это как скульптура. Очень осторожно надо. — Я боюсь, — снова призналась честно, без обиняков и, кажется, больше всего самой себе. — Я боюсь, что ничего не получится. Нигде. Ни с Егором, ни с Владом. — С Владом уже не получилось. — Так и с Егором тоже! — Глупая ты, Катьк. Мелкая. Вот баба выросла, а душа как у девочки. С Егором у тебя не было еще ничего. Не было. Ты думаешь что, он не изменился? Он ничего не потерял? По нему так же танком жизнь прокатилась и туда, и обратно. Разве ты этого не понимаешь? Нельзя после такого остаться прежним. Вот и Егор совсем не тот, что раньше. А нового его ты и не знаешь. — Не собираюсь я его узнавать! — Вот упрямая, честное слово. Все равно придется. Как раз вот сейчас и начнешь. — Что? Что ты имеешь ввиду, пап? Я осмотрелась. Мы практически подъехали к южным воротам огромного городского кладбища. Широкая, рассеченная низкими заборчиками парковка, забита автомобилями почти полностью, несмотря на будний день. Отец остановил жигуленок у самого края дороги, вышел из машины и снова закурил. Я выскочила следом. — Пап, ты ответишь? О чем ты… — Вон, машина его стоит. Здесь он. Я посмотрела на черный огромный джип, на который только что указал отец. Конечно, это могла быть чья угодно машина, но я чувствовала, что отец не ошибся. Да и вкус у мужа остался, наверное, прежним. Егор действительно приехал на кладбище. Причем в тот же день и час, что и мы. — Это ты? Это ты ему сообщил? Это ты все подстроил? — возмущению моему не было предела, и единственным желанием было поскорее отсюда сбежать. Но слова отца остановили. — Нет, Кать. Не я. Он тут практически каждый день. Поэтому смирись. И открой, наконец-то, глаза.

29

Мне бы сбежать, мне бы голоса лишиться от крика, но я молча иду к месту собственной казни.

Могила дочери утопает в цветах, больше половины которых живые.

Столько лет прошло, но о Лике помнят. Ее любили, если не все, то большинство из окружения.

Губы немеют, пальцы перестают слушаться. Я цепляюсь за острые шпили оградки. Моя девочка смотрит на меня все так же, как и раньше. Глазами ясного весеннего неба. Кажется, все еще слышу ее смех. И последние слова, брошенные на прощание: "Не переживай, все хорошо будет, мам!"

А потом снова перед глазами страшные фотографии из сети с перекореженным автобусом, лежащим на обочине.

В глазах темнеет, чувствую, как начинаю оседать, и тут же меня подхватывают сильные руки. Господи, его запах, его теплоту я узнаю даже если останусь совсем без чувств. Егор прижимает меня к себе.

И я срываюсь. Вся боль, что не вышла тогда, теперь взорвалась в груди.

Я кричала. Я рыдала по-настоящему, осознав. Только теперь осознав все до последней капли. А до этого будто в тумане была, будто под какой-то броней, не дающей ни свободно дышать, ни мыслить, ни принимать все так, как есть.

Я рыдала, глубоко и истошно, цепляясь за лацканы его пальто. И боялась отпустить. Потому что именно этот момент я тогда, пять лет назад, не прожила — не разделила горе с тем, кого оно убивало не меньше, чем меня.

Он целовал меня, обнимал, стирал слезы и успокаивал. Вперемешку были и слова прощения, и слова любви, и все то, что мне было так жизненно необходимо.

Я не знаю сколько прошло времени, прежде чем Егор меня отпустил.

Вцепилась в крохотную калитку, рванула ее на себя и шагнула к надгробной плите. Прижалась щекой к холодному мраморному изображению, кожей ощутила всю ту правду, которой не избежать. Ее больше нет. Нет моей девочки и никогда больше не будет.

Я осела на землю, не боясь, что на руках и одежде останется грязь. Теперь мне стало жизненно необходимо до конца прочувствовать эту безысходность. Иначе не имеет смысла ни новая жизнь, ни вся эта психотерапия за бешенные деньги. Горе должно пронять до самого позвоночника. Выжечь тебя изнутри, дотла. И только потом можно понять и принять то, что произошло. Осознать неизбежность и, наверное, попробовать научиться жить заново.

— Тю, — услышав голос отца и приближающиеся шаги, я открыла глаза. — Егор, ты ее так заморозишь. На пять минут вас оставить нельзя. Катька, а ну встань с земли, зад застудишь! Чего стоишь, как увалень, поднимай ее давай! Видишь, окоченела.

Я снова почувствовала сильные руки Егора. Он подхватил меня под мышки и резко поднял с земли, а потом усадил на скамью. Тут же отец сунул мне под нос стаканчик. Резкий запах клопов отрезвил, и я дернулась.

— Пей, — вместо отца строго сказал Егор. — Иначе, действительно, заболеешь.

Я послушно залила содержимое стакана в рот. Горло обожгло, заставив закашляться. Шумно вдыхая воздух, спросила Егора:

— Зачем ты здесь?

— Не помнишь, разве? Сегодня ее первая золотая медаль. На юношеских в сборной. С утра приезжали друзья и тренер. Звонили, разговаривали. В общем, я и так тут часто. Сегодня особый случай.

Я опустила голову. Стыдно. Все даты будто стерлись, и это я, к сожалению, поняла только сейчас. В памяти осталось далекое прошлое. Там, где Лика еще совсем кроха, где мы с Егором счастливы. И, спустя огромную пропасть из пустоты, нынешняя, какая-то однобокая, как кусок пресного хлеба, обыденная жизнь.