Елена Крюкова - Изгнание из рая

— И это… как это по-испаньоль… тореро?..

— Да, да, тореро, матадор, как хочешь…

— Я нье любиль, когда бик — убой… убиваль… я всьегда плакаль… я хотеть бик — жить и тореро — жить… я хотель, чьтоб Андрэ — жить и ты — жить… но Андрэ умереть… а я хотель, чьтоби мы с тьебе жить — как это?.. тужур?.. вече-но?..

— Да, да, вечно, — забормотал Митя, ловя губами ее пальцы, гладящие его лицо, его висок и подбородок. — Да, Изабель, мы так любим друг друга, что мы будем жить вечно… я это чувствую… я…

Она закрыла ему рот ладонью. Ее ладонь пахла жасмином. Жасминовые духи, приятные. Женщины душатся и наряжаются, чтобы прельстить мужчин, но прекрасней всего они без одежд.

— Ты… льюбиль в Москве ла фамм?.. жень-шинь?.. говорить мнье…

Ну вот, вот они, эти дурацкие вопросы. Он знал, что до них дело дойдет.

Эмиль громко храпел в соседней комнате. Тихо лилась музыка из приемника, висящего на стене. Женщина есть женщина. А разве ему не интересно узнать, сколько мужчин было у Изабель, какие они?.. Нет. Неинтересно. И никогда не станет интересно. А вот ее это волнует.

— Конечно, любил. Куда ж мужчине без этого.

— И они биль… красив?..

— Красивые. — Он улыбнулся. Она отвела прядь волос у него со лба. — Конечно, красивые. Нет, одна была некрасивая. Маленькая девочка. Такая глупенькая. Похожая на рыбу. И есть она любила жареную рыбу. Она кормила меня рыбой.

Перед ним, как наяву, встала Хендрикье — с рыбьим ртом, с белесыми прозрачными косками, с веснушками на носу, с преданными собачьими глазами, всегда обращенными к нему с мольбой: не отвергай меня. Он вспомнил весь быт дворницких трущоб в Столешниковом, гарь и чад на кухне, где алкоголичка Мара вбрасывала в себя, у горящих цветков газовых конфорок, рюмку за рюмкой дешевой “Анапы”, свои ранние, в пять утра, вставанья, одеванья дворницкой робы, — и иглы страха закололи его под лопатки: неужели это все было с ним?!..

— Дай сигарету.

— Кури вред, Митья. — Она, смешливо морща нос, протянула ему всю пачку, что цапнула со столика у кровати. — Я доктер, я знать. И как зваль та дьевочка?..

Он поглядел на Изабель — и внезапно понял, кого она ему напоминает. Хендрикье. Ну да, Хендрикье. Только умную, богатую, красивую. А не нищую дурочку-уродку с жабьей пастью, в крапе веснушек. Но все повадки Хендрикье. И светящийся взгляд Хендрикье. Да, этот тихий свет, этот всепобеждающий нежный свет Хендрикье, что пробьется сквозь любой металл, бетон и чугун.

— Хендрикье.

— О, как жена Рембрандт ван Рейн!.. — Изабель развеселилась, шаловливо перевернулась в кровати, играя, как рыбка. Нет, это бред. Да, ведь она разительно похожа на Хендрикье. Как он этого раньше не замечал. — Хендрикье Стоффельс?..

— Ну, у нее, наверно, было другое имя, это было просто прозвище, ну, кличка, ну… — Он затруднился объяснить наморщившей лобик Изабель, что такое кличка. — Это имя — ну, для смеха…

— Длья смех, а-ха-ха-ха-ха!..

Она долго, тихо, нежно хохотала. Митя прильнул губами к ее губам. Они целовались до головокруженья. Разомкнули объятья нехотя. Порозовевшая Изабель спросила, продолжая беззвучно смеяться:

— А… путан?.. Ну… ночная жень-шинь?..

— Проститутки тоже были, — пожал плечами Митя, — у кого их не было!..

Он вспомнил девиц в сауне. Передернулся.

— А… кто ты любить больше всех?..

Он задумался. Дал единственно возможныйответ.

— Тебя.

— А… кто тьебья любить больше всех?.. Больше — жить?..

Он лег на спину. Сигарета горела тусклым красным огнем в его отведенной руке. Изабель глядела на него сверху вниз. Они оба были голые, влюбленные и молодые, и вся прежняя жизнь казалась Мите сном. Вся прежняя жизнь нам всегда кажется сном. Она улетает, улетучивается, как дым. Ее не поймать. Тебе кажется — это все было с тобой, а на деле это Господь Бог просто поглядел занятный фильм с тобой в главной роли.

Он затянулся до звона в ушах. Он глотнул столько дыма, что он забил ему легкие, как газ смертнику в газовой камере. Перед ним, во весь свой маленький, статуэтковый росточек, живая, фарфоровая, мертвая, задушенная, в мастерской у Снегура, в японской квартире на проспекте Мира, встала Анна.

И запах жасмина, доносящийся от Изабель, обратился в запах лаванды.

— Одна женщина, — сказал он упавшим голосом. Снова воткнул в рот сигарету. Она дрожала в его сцепленных зубах. — Жена одного японца. Бизнесмена. Очень милая женщина. Она меня любила, а я ее не любил. Я встречался с ней. Очень стильная женщина. У нее — знаешь?.. — в доме на полках японские куклы сидели. И слушала она только японскую музыку. И больше всего любила апельсиновый сок. Или… грейпфрутовый.

Скорее бы закончился этот расспрос. Что она, как на допросе.

— А… где она сейчаль?.. — Изабель поправилась. — Сей-час?..

Ну, что ты дрейфишь, парень, что ты тушуешься. Дворник занюханный. Мафиозо недовинченный. Первый раз выстрелил в человека — и попал. Первый раз душил человека — и задушил. Что ж ты первый раз правду-то боишься сказать. Рот разинуть. Одно признанье — и нет у тебя Изабель. Это проверка. Это лакмус. А вдруг она тебя и такого… примет?..

Скажи ей: я ее убил. Скажи: она на кладбище в Москве. Или в Токио. Ты же и правда не знаешь, где господин Канда ее похоронил.

— Сейчас?.. — Он вел время. Он курил сигарету так, будто молился Богу, будто лакомился вареньем. Будто целовался. — Сейчас?..

Ты убил ее. Ну!

Изабель простит тебя. Неужели ты не видишь, что она — Хендрикье. Она простит тебя, заплачет над тобой, полюбит тебя по-новому, по-иному, и уйдет с тобой куда хочешь — в тюрьму, в ссылку, на пытку, на необитаемый остров. В… да, в смерть. Она умрет с тобой, если ты захочешь, так она любит тебя. Чего же ты боишься?!

— Уехала в Японию, — сказал Митя, сминая окурок в хрустальной пепельнице на столике. — Она не смогла бросить своего мужа. Он был очень богатый японский бизнесмен. А я был никто. Я был тогда дворник. Я был бедный дворник и бедный художник. Никто не покупал мои картины. А вот она купила.

Она купила ВСЮ ТВОЮ БУДУЩУЮ ЖИЗНЬ, Митя. Все, что происходит с тобой сейчас и еще произойдет. А ты не поставил ей никакого памятника. Ни золотого. Ни чугунного. Ни красками на холсте.

Это только Модильяни писал своих мертвых любовниц. Он будет писать свою живую жену. И ей совершенно незачем знать про ужасы его прежней жизни.

— О!.. — Изабель задохнулась от восторга. — Какой она добри!.. А ты… ты будет писаль менья?.. пентюр… живо-пис…

— Бесконечно, Изабель, — сказал Митя и обнял ее, горячую, беззащитную, хрупкую, светлую, смеющуюся, счастливую. — Я буду бесконечно писать тебя. Ты устанешь. Ты сама первая попросишь о пощаде.