Пышка, не верь лютому! (СИ) - Тверская Эрика

От этих слов сердце упало куда-то в пятки и замерло. Он сказал это так просто. Так естественно. Как констатацию факта.

— Она не бегемот, — продолжил он, и в его голосе впервые прозвучало что-то кроме стали — презрение. Глубокое, бездонное презрение к тому, кто осмелился так думать. — Она самая прекрасная женщина. И если ты еще раз посмеешь мне позвонить… — он сделал микроскопическую паузу, и в ней повисла такая невысказанная угроза, что по коже побежали мурашки, — …тебе конец. Она моя. Точка.

Он не стал ждать ответа. Раздался короткий гудок отключения, а затем — абсолютная тишина.

Я отшатнулась от двери, как от раскаленной плиты. Руки задрожали так, что тарелка с фруктами едва не выпала из рук. Я прислонилась спиной к холодной стене, пытаясь перевести дыхание.

Я её люблю. Она самая прекрасная женщина. Она моя.

Его слова эхом бились в висках, смешивая ужас и какое-то щемящее, запретное, пьянящее чувство. Никто. Никто и никогда в жизни не говорил обо мне так. Не защищал с такой яростью и абсолютной верой. Даже если эта вера была частью его больной, собственнической одержимости.

Рома всегда унижал. Макс — возвеличивал. До небес. До статуса неприкосновенной собственности. Это было страшно. Это было… по-своему, потрясающе.

Я медленно соскользнула по стене на пол, не в силах стоять. Я сидела на холодном паркете, сжимая в руках тарелку с идеальными фруктами — символом его заботы, — а в ушах звучал его голос, полный холодной смерти для того, кто посмеет меня оскорбить.

Он не просто хотел ребенка. Он хотел меня. С какой-то безумной, всепоглощающей, пугающей силой. И эта мысль одновременно отвращала и притягивала, как пропасть.

Я была его. По его словам. Но что это значило? Быть его сокровищем? Его пленницей? Его главной ценностью?

И самый главный вопрос: могла ли я принять такую любовь? Такую… жестокую, собственническую, лишенную всяких сомнений? Или мне нужно было бежать от нее, пока эта любовь не поглотила меня с головой?

Но куда бежать? И главное — хватило бы у меня сил захотеть сбежать от человека, который впервые в моей жизни назвал меня самой прекрасной женщиной и был готов убить за меня?

Слова вырвались сами, прежде чем ум успел их обдумать. Подхваченная вихрем из страха, благодарности, щемящей надежды и того пьянящего чувства, что вызвали его услышанные слова, я сорвалась с места.

Я бросилась вниз по лестнице, не чувствуя под ногами ступеней. Сердце колотилось, вырываясь из груди. «Самая прекрасная женщина». «Я её люблю». Эти слова жгли изнутри, требуя действия, ответа, немедленного, пока не передумала, пока страх не вернулся.

— Макс! — мой крик эхом разнесся по огромному холлу. — Макс!

Он обернулся от стола в гостиной, где разбирал какие-то бумаги. На его лице застыло удивление, быстро сменившееся настороженностью. Он уже сделал шаг ко мне, вероятно, думая, что случилось что-то страшное.

Я подбежала к нему, запыхавшаяся, с развевающимися полами халата, и схватила его за руки. Его пальцы были твердыми и теплыми.

— Я согласна, Макс! — выпалила я, задыхаясь, глядя ему прямо в глаза, в этот все еще цветущий синяк, в разбитую губу. — Я тоже хочу от тебя ребенка! Я хочу твоего сына!

В воздухе повисла тишина. Казалось, даже огромный дом затаил дыхание. Генри, появившийся было в дверном проеме, бесшумно растворился.

Лицо Макса преобразилось. Сначала на нем читалось шоковое непонимание, затем — медленное, все затопляющее осознание. Суровые черты смягчились, а в глазах, тех самых, что могли метать молнии, вспыхнул такой интенсивный, такой обжигающий свет, что у меня перехватило дыхание.

Он не сказал ни слова. Он просто сжал мои руки в своих, с такой силой, что стало больно, но это была не боль, а подтверждение реальности происходящего. Потом он резко, почти грубо, притянул меня к себе и заключил в такие объятия, будто хотел сломать мне ребра и вобрать в себя. Я чувствовала каждый мускул его тела, каждое биение его сердца, совпадавшее с бешеным стуком моего.

— Юленька… — он прохрипел мне в волосы, и его голос срывался от нахлынувших чувств. — Моя хорошая. Моя умница.

Он отстранился, держа меня за плечи, и его взгляд был серьезным и пламенным одновременно. —Ты не пожалеешь. Клянусь. Я сделаю тебя самой счастливой женщиной на свете. Наш сын будет королем.

Затем он снова привлек меня к себе и поцеловал. Это был не нежный поцелуй, а жесткий, властный, полный животной страсти и безраздельной собственности. Поцелуй хозяина, получившего, наконец, вожделенную добычу. В нем было все — и благодарность, и обещание, и та самая пугающая, всепоглощающая сила, от которой кружилась голова.

Когда он отпустил меня, мир плыл. Я сделала это. Я перешагнула через страх. Я приняла его условия. Его мир. Его любовь.

Глава 5

Глава 5

Тишина в доме стала моим союзником. Я научилась понимать ее оттенки: сосредоточенную, когда Макс работал в кабинете, умиротворенную, когда мы читали вместе в библиотеке, и тревожную, напряженную — в те дни, когда он внезапно исчезал.

Он всегда возвращался. Иногда — возбужденным и триумфальным, с тем самым блеском в глазах, который обещал золотые горы. Иногда — усталым до изнеможения, молчаливым, и тогда он просто держал меня за руку, будто черпая силы в самом моем присутствии.

А иногда — с новыми синяками.

Сначала я замирала от ужаса, глядя на свежие ссадины на его смуглых костяшках или фиолетовую тень под ребрами, мелькавшую, когда он снимал рубашку. Вопросы рвались наружу, жгли язык: «Кто?», «Почему?», «Больно?».

Но я сжимала зубы и заставляла себя молчать. Я видела, как он следит за мной в эти моменты, оценивающе, будто проверяя мою реакцию. Ищу слабину. Истерику. Ненужную жалость.

И я решила быть мудрее.

Я научилась встречать его у двери не испуганным взглядом, а теплым полотенцем и тазом с теплой водой, как делала это однажды его матери в детстве, когда он возвращался разбитым после драк. Не спрашивая ни о чем.

Я молча накладывала мазь на его ссадины, пальцы старались быть нежными, а взгляд — невозмутимым, будто перевязывала бумажный порез, а не следы чьей-то чужой жестокости. Или его.

Я готовила ему плотный ужин после таких «отлучек» и не лезла в душу, когда он замыкался в себе, уставившись в одну точку.

Это было не трусливое замалчивание. Это была моя стратегия. Моя форма силы. Я давала ему то, в чем он, возможно, нуждался больше всего — незыблемый тыл. Место, где не задают вопросов. Где принимают всего. Со всеми его тенями и синяками.

И он платил мне за это молчаливой, все более глубокой благодарностью. В его взгляде появлялось уважение. Он стал чаще советоваться со мной по пустякам — какой галстук надеть, что подать к ужину. Как будто я стала его союзницей. Его преданной хранительницей тайн.