Маргарет Джордж - Дневники Клеопатры. Книга 2. Царица поверженная

Да, только искусство способно сохранить молодость и силы. Может быть, поэтому мы так его и ценим. Я уже старше, чем статуя Венеры в Риме: она осталась молодой, я постарела. Какие чувства испытала бы я, увидев ее сейчас?

— Спасибо тебе, — сказала я, чувствуя глубочайшую благодарность. Как приятно, когда о тебе так заботятся, стараясь предугадать и исполнить твои заветные желания!

— Геракл прибудет через сорок дней.

Я воззрилась на рисунок.

— Но… значит… это не сам подарок.

Антоний рассмеялся.

— Конечно нет. Подарок — статуя.

— Что? Но она же находится в храме Геры на Самосе!

Он пожал плечами.

— А на Самос распространяется моя юрисдикция. Я уже распорядился, чтобы изваяние переместили.

Он ограбил храм, лишив его знаменитой статуи!

— Сейчас ее упаковывают и…

Я бросилась ему на шею, чуть не сбив с ног.

— Ты сумасшедший! — воскликнула я. Геракл работы Мирона будет доставлен сюда! — О, сумасшедший!

Я обхватила его голову, притянула к себе и стала осыпать поцелуями, а потом обняла его могучие широкие плечи. Ничуть не хуже, чем у Геракла.

Он сжал меня в объятиях с силой, выдававшей рвущееся наружу страстное желание. Нам все время приходилось сдерживать проявления чувств, потому что мы постоянно были на людях, на виду если не у посторонних, то у детей, и редко оставались наедине. С самого его возвращения из Армении у нас каждый день находились какие-нибудь публичные дела.

— А сейчас, моя царица, — сказала он, — давай сделаем друг другу лучший подарок. Он требует уединения и свободного времени.

Пустота удаленной комнаты вдруг показалась мне необычайно возбуждающей. Мы здесь одни. Никто не войдет, не объявит о прибытии послов или просителей. Ни Ирас, ни Хармиона, ни Мардиан. Даже Эроса и того не было видно.

— Идем.

Он повел меня в спальню, которая отличалась все той же простотой, под стать вкусам Катона. Мы остановились посередине комнаты, целовались и ласкали друг друга. Я наслаждалась ощущением тела Антония — в нем меня восхищало и возбуждало все без исключения, ничего не хотелось бы изменить. Мрамор бессмертен, зато недолговечная плоть обладает теплом.

Вкус его губ не сравнился бы ни с одним из яств на пиру — истинное лакомство, и я наслаждалась им. В отличие от еды, которая насыщает и приедается, это лакомство, чем больше я его вкушала, тем сильнее разжигало аппетит.

Я чувствовала, что должна обладать им, всей его мужественной красотой и силой. Но как? Легко обладаешь статуей или свитком, но человек — совсем другое дело. В высший момент страсти возникает ощущение полноты обладания, но оно обманчиво. Мы, только что составлявшие единое целое, разъединяемся и снова испытываем желание.

Кровать была жесткая, как походная койка в обычной солдатской палатке, — может быть, для того, чтобы Антоний не забывал, что он воин. Мы упали на нее и стали срывать друг с друга одежду в лихорадочном возбуждении, как простой легионер и его возлюбленная. Пытаясь стянуть с него туго облегавшую плечи тунику, я сгорала от нетерпения.

Его сандалии упали на пол, крепкие голые ноги обвились вокруг моих.

Я целовала шрамы на плечах Антония, потом перегнулась, чтобы поцеловать его спину, где боевых отметин было еще больше. Я коснулась следа от раны на его правой руке. Эта драгоценная рука теперь снова обрела силу — рука, которой он чуть не лишился. При мысли об этом я почувствовала, как на мои глаза наворачиваются слезы.

Наконец его туника и мое платье, скомканные, полетели на пол, и между нашими телами больше не осталось искусственных препятствий. Теперь я всей кожей ощущала крепость его мускулов: он по-прежнему был истинным львом и не истратил своих сил, как бы ни злословили на сей счет враги.

— Клянусь всеми богами, — прозвучали его слова у самого моего уха, — это все, чего я хочу в мире.

Я вообще не могла думать ни о чем другом, мир исчез. Я хотела лишь его — только его, чтобы он обладал мною. Чтобы был частью меня.

— Мой любимый, — выдохнула я, касаясь его волос, пробегая пальцами по лицу, нащупывая контуры надбровных дуг, носа, скул. Мне была дорога каждая его частица — и снаружи, и внутри.

— Не отпускай меня, — простонал он. — То, чем ты дорожишь и что защищаешь, сохранится.

Странные слова, странная просьба. Но я почти ничего не слышала. Страстное желание обладать им — хотя бы так, как можно обладать плотью, — было настолько сильным, что пело в моих ушах.

— Да, — сказала я. — Да, конечно…

Я чувствовала его движения. Начинался любовный акт, обреченный закончиться, хотя в момент свершения он кажется вечным — превыше всего остального.

Он издал стон величайшего блаженства, не требующего ничего, кроме продления мгновений восторга.

— Садитесь, друзья мои, — сказал Антоний.

Он был свежевыбрит, умыт и облачен в тогу — такую новую и белоснежную по контрасту с хмурым днем, что она казалась отбеленной.

Он указал на стулья вокруг его рабочего стола.

Планк и Титий уселись. Оба тоже побрились, умылись и облачились в официальные одеяния римских наместников, в каких они принимают петиции в Сирии и Азии.

Два писца держали наготове перья. Закуски и напитки тоже были под рукой, как будто предстоящая работа требовала напряжения сил. Снаружи шел унылый дождь. В Александрии стояла зима — сезон унылый, хотя и не столь тоскливый, как в Антиохии. У нас все-таки не выпадал снег.

Антоний придал своему лицу торжественный вид.

— В жизни каждого человека наступает время, когда… он осознает необходимость подумать о…

Он повернул голову в сторону маленьких мавзолеев, примыкавших к храму Исиды.

Планк и Титий напряглись, приготовившись к тому, что Антоний объявит о своем смертельном недуге. Они переглянулись.

— В последнее время я понял кое-что… то, чего я предпочел бы не признавать… но приготовиться к этому я должен…

Теперь оба слушали во все уши. С чего это он вдруг собрался умирать?

Антоний молчал долго, словно в нем шла внутренняя борьба — раскрывать ли какую-то постыдную тайну.

— У меня нет завещания, — произнес он наконец. — А оно мне необходимо.

Отразилось ли на лицах Планка и Тития разочарование? Не думаю, что это было настоящее разочарование, но ведь у каждого из нас в душе имеется маленький закоулок, радующийся неприятным новостям — о других, конечно же.

— О да, — сказал Планк.

— И поскольку вам доверена моя печать и ведение моей официальной переписки, я подумал, что ты и твой племянник станут отличными свидетелями и душеприказчиками. Готовы ли вы выступить в качестве таковых?