Ю Менцин - Парламент

11

На протяжении всего XIX в. общим местом в работах многих французских, немецких, а с началом царствования Александра II и российских публицистов и историков (М. Н. Катков, Б. Н. Чичерин и др.) были рассуждения о том, что английская политическая система, жизнеспособность которой обеспечивается историческими особенностями народа (уважение к общинным правам, гармонические отношения между сословиями и т. п.), не может быть перенесена на несовершенный, расчлененный общественный организм стран континентальной Европы (об этом см. [11, с. 114 — 120]). Еще более категоричен был О. Шпенглер. Размышляя о судьбе Германии после ее поражения в первой мировой войне, он предупреждал, что "перенос английской системы политической организации, где на поверхности — борьба всех против всех, а в глубине — предотвращающее распад англо-саксонских обществ согласие по базисным ценностям, на немецкую почву приведет Германию, при отсутствии консенсуса по базисным ценностям, к расколу и борьбе всех против всех на глобальном уровне. А это, в свою очередь, неминуемо поведет к разложению и распаду общества и государства" (цит. по [12, с. 118]). По-видимому, со словами Шпенглера согласится немало современных политологов, считающих, что мы еще "не доросли" до парламентаризма, но я думаю, что история Англии XVII в. убеждает в том, что уважение к общинным правам и "согласие по базисным ценностям" были все-таки не предпосылкой, а следствием развития в стране парламентской демократии

Английская денежная реформа 1696 г. примирила, казалось бы, непримиримое: интересы казны и интересы граждан. Конечно, и раньше дальновидные правители понимали, что для наполнения казны не следует чрезмерно грабить народ поборами, но то, что для своего же блага казна должна осуществить беспрецедентное кредитование населения, было для XVII в. не менее парадоксальным, чем идеи новой физики. Впрочем, метод оздоровления экономики путем не грабежа населения, а содействия увеличению его покупательной способности и тем самым развитию внутреннего рынка страны по-настоящему оценили лишь во второй половине XX в.

В 60-е гг. XVII в. в Лондонское королевское общество входило около ста человек, т. е. большинство активно работавших в то время английских ученых (см. [13, с. 253 — 254]).

Восхищаясь достижениями английской физики и прежде всего теорией электромагнитного поля Максвелла, континентальные ученые конца XIX в. Л. Больцман, Г. Герц, П. Дюгем, А. Пуанкаре и другие сетовали в то же время на отсутствие в теории привычной строгости и дедуктивности, а также на свободное, по сути экспериментальное, отношение к механике. Причем истоки этой свободы они видели в первую очередь в традициях английской науки. "Англичане, — писал французский физик Пуанкаре, — преподают механику как науку экспериментальную; на континенте же ее всегда излагают как науку более или менее дедуктивную и априорную. Бесспорно правы англичане; но как же оказалось возможным так долго держаться другого способа изложения?"[14, с. 63].

Российская наука всегда была государственно-регулируемой, у нее практически нет навыков самоорганизации. Поэтому так мало дало насыщение нашего парламента учеными.

Такое "предугадывающее" законодательство, как правило, формируют новоиспеченные демократии, которые в результате быстро приходят к острейшему кризису парламентаризма (система законов превращается в аморфную, парализующую любую деятельность массу) и, как следствие, стремятся вернуться к диктатуре.