Андрей Дашков - Неприкаянный дух

Он отказался уйти и найти забвение. С тех пор и бродит неприкаянным, испытывая бесконечные страдания.

v. 1.0. Создание fb-книги.

v. 1.1. Добавление аннотации.

Это было странно – снова обрести себя в темноте. Так знакомо по бессонным ночам и в то же время непередаваемо странно. Выходит, дело было в воспоминании о собственной смерти. Он знал, что умер. Он помнил, как умирал, – сознание постепенно растворялось в багровой дымке. Его теперь уже абсурдная вера в смерть осталась непоколебленной, если только он сам – не нанизанное на нить времени сновидение бога-извращенца, подобное бесчисленным отражениям в обращенных друг к другу зеркалах. Но эта оговорка и при жизни не вызывала у него энтузиазма.

По крайней мере, он не испытывал физической боли, которая едва не заставила его на какие-то секунды пожалеть о содеянном. Он ожидал, что она будет краткой, и не ошибся. Потом было только медленное угасание.

Сейчас тело не причиняло неудобств. Тело осталось чем-то вроде образа, к которому он привык, и сохраняло внешние очертания в силу этой его привычки – просто изображение, запечатленное на… На чем? Он «поморщился», исказив образ своего лица, потому что не хотел думать об этом. Ни голода, ни холода, ни прикосновений.

То, что от него осталось, не занималось спекуляциями. Он знал: никто не мог вытащить его с того света, а вокруг – не затемненная палата в реанимационном отделении. Он верил в смерть, но не верил в чудеса – ни в дешевые, ни в те, что обходятся дорого. Новая форма существования вовсе не казалась чудом. Тревога не покидала его. Он готовился к худшему. Может быть, это начало наказания, которое продлится гораздо дольше, чем жизнь. Немного смахивает на церковный канон, но на самом деле не имеет ничего общего ни со справедливостью, ни с посмертным воздаянием. Просто продолжение бессмысленной пытки на другом уровне.

Постепенно он начал узнавать место. То самое место, где, если употребить эвфемизм, он пытался сойти с поезда. Как выяснилось, напрасно. Мир оказался гигантским залом ожидания – естественно, обманутого. Он покончил с собой – прежним. Теперь он должен был найти способ покончить с собой нынешним. И уже догадывался, что сделать это будет непросто. Все возвращалось – проклятая память, сожаления, отчаяние, укоры, разбитая любовь – все такое же яростное и сверлящее, как и раньше, только иначе упакованное, записанное на другом носителе, до которого он не мог бы добраться ни петлей, ни бритвой, ни ядом, ни пулей. Невероятным образом он ощущал пепел в сердце – в органе, которого не было. Пепел пересыпался в нем, будто в колбах песочных часов. Он сам выдувал эти колбы из жидкого стекла воспоминаний, из всего того, что хотел зачеркнуть, замазать тьмой смертельного сна, заморозить в трупе, растворить в земле, подвергнуть распаду на атомы. Не вышло.

Сон без сновидений… Время исчезновения… Похоже, это было иллюзиями. А он-то думал, что избавился от всех иллюзий. По крайней мере от тех, которые означали хотя бы малейший проблеск надежды. Он был последовательным, убивая в себе надежду. Развенчивал ложь, но ни в чем не находил правды. А когда ничего и не осталось, с неспокойной совестью сказал: «Ну вот. Я сделал все, что мог». Оказалось, не все.

Было еще одно последнее неразбитое зеркало, была еще одна последняя неоткрытая дверь. Разбил, открыл. И попал туда, где от него вообще ничего не зависело, где ему уже было не дано избавиться от самого себя. Сначала он не понял, означает ли это полную свободу или низшую точку падения, немыслимое рабство без обладания собственным ничтожеством. И от этой неопределенности ему стало по-настоящему страшно. Такого страха он не испытывал никогда – воистину запредельного, неизбывного и окончательного. И тем хуже, что нечему было леденеть и цепенеть.

Он выбрался из ванны, наполненной багровой жидкостью. Образ человека, он двигался и выглядел как человек. Его сопровождали образы света и тьмы, образы сумерек. Стробоскопический эффект. Мультяшки теней. Перемещение вне осязания…

Что-то он, конечно, оставил в ванне – свой последний объемный снимок, информативности которого хватало для воплощения. Теперь информация стерта; он навеки утратил часть себя. Но не то, что хотел бы утратить. В этом заключалась издевка; это лишь добавляло сожалений. Он начал двигаться, чтобы не оставаться наедине с частью.

Его квартира. Шкала приемника тускло светилась. Батарейки еще не сели. Едва слышные звуки когда-то означали музыку… Гудел холодильник. Прыгала стрелка настенных часов. Где-то продолжался снегопад секунд. Вещи работали в соответствии с их образами. Он не мог их выключить. Снова приступ страха. Вещи продолжали работать. А как насчет ЖИВЫХ существ? Он не торопился это узнать. Он откладывал это на потом. У него было подозрение, что впереди бездна времени. Того самого времени, которое оказалось сильнее жизни, но без боя уступило смерти.

В спальне повсюду лежала серая пыль. Или пепел. Бахрома старости, настигшей взрослого ребенка. Вот его игрушки, способные лишь усугубить печаль и сделать ее безмерной. Фотография, которую он так и не смог разорвать. Фотография той, которую он так и не смог забыть. Брошенные книги, пластинки, шахматы. Огарки свечей. Разбитый бокал. Лампа с мохнатым абажуром, мохнатые шторы…

Он обернулся. Он не оставлял следов. Приливы и отливы страха. Отмель нежеланной тайны. Волны слизывают отпечатки…

Ничего, скоро он привыкнет. Но разве это не проблеск надежды – теперь уже потусторонней? Свыкнуться – с чем? С новой ролью? С тем, чего никогда не выбирал добровольно? Тут он попытался остановиться. Но обнаружил, что сделался вроде сухого листа на ветру. Сорванный с ветки, где трепетали зеленые и живые, гонимый в аллею ужаса, неописуемого одиночества и тоски, о которой прежде не имел представления.

На мгновение он задумался о природе мистического «ветра». Сила, прикладываемая к бессильному. Ни вопросов, ни ответов. Только перемещение того, что подвластно силе, из области с высоким давлением страха в область с низким давлением. А силе подвластно все, кроме мертвого. Мертвое работает, пока не сломается.