Мэри Расселл - Птица малая

Его голос начал дрожать. На секунду прервавшись, он взглянул на Эда Бера, который кивнул и отодвинулся в угол кабинета, где лишь отец Генерал мог увидеть его жест: пальцем по горлу.

– Это и есть лингвистический анализ, – продолжал Эмилио, возвращая руки себе на колени. – Нахождение системы мышления, лежащей в основе грамматики и словаря, и установление ее связи с культурой носителей языка.

– И Аскама не могла понять, отчего вам так трудно даются простые понятия, – сухо предположил Фелипе Рейес.

– Именно. В свою очередь я был обескуражен ее непониманием того факта, что в определенные моменты дня и ночи мне требуется уединение. Руна чрезвычайно общительны. Отец Робичокс и доктор Эдвардc полагали, что их общественная структура ближе к устройству стада, чем к свободному родству и дружеским альянсам общества приматов. Руна оказалось трудно принять, что время от времени мы хотим побыть одни. Это изматывало.

Эмилио хотелось уйти. Кисти горели, и становилось все трудней не вспоминать утренние новости. То, что он говорил на отвлеченные темы, как бы читал лекцию, ему помогло, но они заседали уже три часа, и Эмилио чувствовал, что ему трудно сосредоточиться…

Беда в том, подумал он, что порой живешь в мире иллюзий, не подозревая об этом, но мираж рассеется – и ты в отчаянии. Приходил новый врач, провел многочасовой тест. Кисти, было сказано Эмилио, можно улучшить косметически, но не функционально; нервы перерезаны слишком давно, их не восстановить, деструкция мышц слишком обширная и полная. Ощущение жжения, испытываемое им сейчас, неожиданно появляющееся и пропадающее, по-видимому, сродни фантомной боли, возникающей при ампутации конечностей. Эмилио мог почти полностью выпрямлять пальцы, а из двух пальцев каждой руки формировать крюковой захват. Это все. И так будет всегда…

Тут он осознал, что Йоханнес Фолькер выдал какую-то реплику и в комнате повисла вязкая тишина. Сколько я так сижу? – подумал Эмилио. Чтобы выиграть время, он снова потянулся за чашкой.

– Извините, – произнес он через несколько секунд, посмотрев на Фолькера. – Вы что-то сказали?

– Да. Я сказал: «Вы слишком часто уводите разговор в сторону от убитого вами ребенка». И поинтересовался, не возникнет ли снова спасительная головная боль.

Чашка в руке Эмилио разлетелась вдребезги. Поднялась небольшая суматоха. Эдвард Бер принес тряпку, чтобы промокнуть разлившийся кофе, а Джон Сандотти собирал осколки фарфора. Фолькер же просто сидел и смотрел на Сандоса, словно бы высеченного из скалы.

Они такие разные, думал Винченцо Джулиани, глядя на двух мужчин, сидевших за столом друг против друга: один – обсидиан и серебро; другой – масло и песок. Он спросил себя, понимает ли Эмилио, как Фолькер завидует ему. И знает ли об этом сам Фолькер.

– … Всплеск напряжения, – бормотал Фелипе Рейес, объясняя оплошность Эмилио и пытаясь сгладить неловкость. – Когда мышцы устают, возникают неустойчивые электропотенциалы. Подобные вещи случаются со мной постоянно…

– Пока я держусь на ногах, Фелипе, – с вкрадчивой угрозой сказал Сандос, – пресмыкаться не намерен, и тебе не позволю.

– Эмилио, я всего лишь…

Тут последовал короткий и раздраженный обмен фразами на трущобном испанском.

– Полагаю, господа, на сегодня достаточно, – вмешался отец Генерал. – Эмилио, задержись, пожалуйста, на пару слов. Остальные свободны.

Оставшись в кресле, Сандос бесстрастно ждал, пока Фолькер, Кандотти и побелевший Фелипе Рейес покинут комнату. Помедлив у двери, Эдвард Бер бросил на отца Генерала предупреждающий взгляд, оставшийся, впрочем, без ответа.

Когда они остались одни, Джулиани снова заговорил:

– Похоже, у тебя что-то болит. Голова?

– Нет. Сэр.

Черные глаза смотрели на него в упор – холодные, как камень.

– Скажешь, если заболит?

Бессмысленный вопрос. Джулиани знал заранее, что Сандос теперь ни за что не пожалуется – после язвительного намека Фолькера.

– Ваши ковры вне опасности, – заверил Эмилио, не скрывая вызова.

– Рад это слышать, – сказал Джулиани подчеркнуто светским тоном. – Но стол пострадал. Ты сурово обращаешься с мебелью. И сурово обошелся с Рейесом.

– Он не имел права говорить за меня, – огрызнулся Сандос, хотя его гнев явно пошел на убыль.

– Эмилио, он пытался тебе помочь.

– Когда мне потребуется помощь, я о ней попрошу.

– Попросишь, в самом деле? Или будешь и дальше поедать себя заживо ночь за ночью?

Сандос моргнул. Джулиани продолжил:

– Этим утром я говорил с доктором Кауфман. Слушать ее прогнозы было, наверное, очень огорчительно. Она не понимает, почему ты терпел эти скрепы так долго. Они слишком тяжелые и плохо сконструированы, сказала она. Почему ты не попросил их усовершенствовать? Трогательная забота о чувствах отца Сингха, – предположил Джулиани, – или гордыня незаконнорожденного латиноамериканца?

Ему показалось, что он задел больное место. Дыхание Сандоса участилось. Стало заметно, что он с трудом сдерживает себя. Внезапно Джулиани почувствовал, что не может больше выносить эту проклятую мужественность Сандоса, и потребовал ответа:

– У тебя болит что-то? Да или нет?

– Я обязан говорить, сэр?

Насмешка была очевидной, но вот над кем – не ясно.

– Да, черт возьми, обязан. Отвечай.

– Кисти болят. Секундная пауза.

– А от скреп ноют предплечья.

Джулиани увидел, что Эмилио быстро сглотнул, и подумал: «Боже, как трудно этому человеку признать, что он страдает!»

Резко поднявшись, отец Генерал отошел от стола, чтобы дать себе время подумать. Приступы потливости и рвоты Эмилио стали уже привычными, хрупкость его тела была безжалостно выставлена напоказ. Джулиани ухаживал за ним во время его ночных кошмаров и наблюдал, потрясенный, как Сандос вновь собирает себя по кускам, скрепляя их неведомо какой эмоциональной проволокой. Такое не забудешь, даже когда Сандос делается совершенно невыносимым и любую попытку помочь воспринимает как оскорбление и обиду.

Впервые отец Генерал задумался, каково это: стать развалиной задолго до конца жизненного пути. Винч Джулиани никогда не знал болезни более тяжелой, чем простуда, и повреждения более серьезного, чем сломанный палец. Возможно, подумал он, на месте Сандоса я бы тоже прятал свою боль и огрызался на сочувствующих…

– Послушай, Эмилио – смягчаясь, сказал он, – ты самый несгибаемый сукин сын, какого я когда-либо встречал. Восхищаюсь твоей стойкостью.

Сандос бросил на него яростный взгляд.

– Я говорю без сарказма! – воскликнул Джулиани. – Лично я прославился тем, что требую общий наркоз, если порежусь бумагой.