Елена Крюкова - Беллона

- Давай. Шуруй! Шнель!

И Гюнтер встал с лавки, и уронил шинель на земляной пол.

Переступил через нее. Пошел впереди, Иван сзади.

По земляным ступенькам вышли на простор, под ветер и звезды.

Все так, как он и предполагал: белая пустая ширь азиатского, страшного поля, земля цепко схвачена синими когтями мороза, ярко и бешено пылают в черной пустоте неба цветные колючие звезды.

Глаза неба. Глаза зверей. Глаза людей.

Самые страшные глаза у смерти: они улыбаются.

Кальсоны Гюнтера трепал ветер. Ногам было холодно. Босые ступни крючились на снегу. Скоро он перестанет чувствовать все. И холод тоже.

Под исподней рубахой врезались в кожу живота и груди бинты. Хороший хирург ему сделал операцию. Зачем? Чтобы он опять почувствовал жизнь на губах, в зубах, в глотке, а потом кусок вырвали у него изо рта?

Гюнтер поглядел на Ивана. Иван поднял автомат.

Прицелился.

- Хенде хох!

Зачем Иван так крикнул?

А чтобы легче было убивать.

Два мальчика стояли друг против друга: русский и немецкий, и один должен был убить другого. Здесь и сейчас.

Гюнтер вздрогнул и стал медленно, медленно поднимать руки. "Это во сне. Мне все это снится, и я сейчас проснусь".

Он поднял руки высоко, к самым звездам. Коснулся кончиками пальцев ярко горящих, злых звезд. Они обожгли ему пальцы. Он закусил губу. Терпеть. Перетерпеть. Терпеть уже недолго. Сейчас все кончится. Сейчас! Ну!

- Хенде... хох!

- Я уже поднял руки. Что тебе еще надо? - спросил Гюнтер ледяными губами.

Он не слышал своего голоса и не чувствовал рта.

Это кто-то другой за него сказал.

Тот, кто выше его; кто сделал все эти звезды, и снег, и ветер, и белое поле, и эту дикую войну, и его страну, и чужую страну, и эту последнюю ночь.

И внезапно лютая радость затопила его, он погрузился в нее с головой, осчастливленный, веселый, пьяный, как на свадьбе. Что это?! Он не знал. Такое с ним было впервые. Эти звезды сорвались с небес и захлестнули его. Звезды поймали его в сеть. Он бился сначала, вырывался, но блаженство опутало, заклеило сладостью рот, связало руки, и мысль текла кристальной, хрустальной чистой водой. Он застывал на морозе глыбой льда - и тут же таял от биения сердца своего, и костер сердца плавил все, возжигал мир изнутри и снаружи. Снега горели! Огни горели! Горел черный ствол автомата в дрожащих руках советского солдата! Горело, освещая все вокруг, лицо Гюнтера - ярче полной Луны над полями, ярче огня, ярче адского взрыва! Если он превратился в огонь - значит, смерть это огонь, и это воистину прекрасно?! Да, Бог?! Да?! Ответь!

"Я сам стал Богом сейчас. На миг", - подумал он ясно и бесповоротно.

Иван держал чужое, ненавистное тело на прицеле.

Автомат постыдно дергался в руках.

Он впервые убивал человека.

Он понял: он не может.

"Стыд тебе, Ванька, позор. Ты, а еще на охоту с батькой хотел пойти! В Пандиковский лес! Стреляй! Стреляй же, мать твою еть!"

И увидел, изумляясь, чуть автомат из рук не роняя: озарилось изнутри странным светом, воссияло над снегами фрицево это, наглое, бледное от близости смерти лицо.

И отпрянул Иван, отшатнулся от этого света.

Отшагнул. Еще шаг. Другой. Третий.

Свет убивал Ивана. Свет поражал его.

- Чудо, елки... Сгинь, пропади...

С поднятыми вверх, к звездам, руками недвижно стоял немец, и голые ноги его уходили глубоко в нападавший за ночь снег.

- Ты... ты это... знаешь что? Давай...

Иван сам не знал, как это слово слетело у него с языка.

- Беги!

И стволом автомата махнул вдаль

- Беги, парень! Шнель! Шнель!

Гюнтер, глядевший мимо Ивана, в белый простор, перевел на Ивана страшные зрачки.

- Беги? Вас ист...

Понял.

Опустил руки.

Не верил.

Покачал головой: нет. Не побегу.

"Побегу, а ты выстрелишь мне в спину!"

"Не выстрелю. Беги!"

Говорили глазами.

Гюнтер посмотрел на свои босые ноги. Опустил руки.

Поднял ногу и ударил себя по голой ступне.

"Я замерзну в одном белье и босой".

"Стой! Сейчас!"

Иван бросил на снег автомат. Гюнтер глядел, как русский сумасшедший солдат раздевается перед ним на морозе. Стаскивает с плеч шинель. Сдергивает сапоги. Один сапог, другой. Размотал шарф и тоже швырнул ему. Гюнтер поймал. Понюхал. Шарф пах женщиной.

Перед Гюнтером на снегу лежало обмундирование. Иван, в портянках, теперь переступал на снегу точно так же, как босой Гюнтер.

- Давай! - дико завопил. - Одевайся, мать твою за ногу!

Гюнтер глядел на ворох солдатской одежды на резучем, колком снегу.

Снег искрился ярче звезд. Глаза слепли.

Осторожно, не сводя глаз с Ивана, наклонился.

Автомат лежал рядом. Можно было его схватить.

И дать очередь по Ивану.

"Я не схвачу оружие. Я не убью тебя".

"И я тебя не убью. Давай живей! А то сдохну я тут, на морозе!"

"Тебя так и так расстреляют, - сказал глазами Гюнтер, натягивая сапог. - Твои командиры".

"Ну и пусть. Пусть! Что сделалось, то сделалось! Назад пути нет!"

"Ты прав. Назад пути нет".

Гюнтер натянул второй сапог и наклонился за шинелью.

Надел шинель, влез руками в рукава.

Теперь стояли друг против друга: один одетый, другой в исподнем.

Иван захохотал.

Он хохотал под звездами, закидывая голову, касаясь затылком шеи, хохотал безумно, взахлеб, до слез. Так же резко оборвал смех.

В гробовой тишине на них сыпались звезды.

Гюнтер показал глазами на автомат.

"А можно?"

"Совсем обнаглел, парень. Это мой автомат. Пусть меня из него и расстреляют. Мне выдала это оружие моя армия. А ты шуруй отсюда. Пока я не передумал".

- Пока я не передумал, - сказал Иван вслух губами изо льда.

Гюнтер напоследок вонзился зрачками в зрачки Ивана. Глубоко, жадно. Проткнул ему глазами глаза - до кости. Что под черепом врага? Какие мысли?

"Не убьешь? Когда побегу?"

"Не убью. Если бы хотел - давно бы уж убил".

Гюнтер повернулся. Побежал неуклюже, приминая вражескими сапогами белый чистый снег. Снег хрустел под сапогами и проваливался, и Гюнтер тонул ногой глубоко, чертыхался и вытаскивал ногу из снега, как из рассыпанной муки. Тропы не было. Расстилалась снежная целина. Он бежал, куда глаза глядят. А глаза не глядели. Он бежал зажмурившись, повторяя немыми губами: "Я жив. Жив. Он пока не стреляет. Не стреляет. Не стре..."

Встал. Обернулся. Смешная белая фигура Ивана, в исподнем и в грязных портянках, маячила в белой пустыне. Черное небо рушилось, хохотало, показывало все зубы-звезды. Это смерть Ивана смеялась над ним. Над его глупостью. Над его жалостью.