Ярослав Веров - Хроники Вторжения

– Вот такие дела, парни. Ну что? Какие будут соображения?

Мы молчали. Я, если честно, испугался за Сеню – очень уж неважно выглядел наш лауреат. Бледный, губы трусятся. Схватился было за коньяк, но поставил обратно, видно, все ему поперек горла встало.

– Что, нет соображений? – словно не замечая Сениных соплей, осведомился Эдик. – Кстати, Семен, как на самом деле назывался твой «Титаник»?

Сеня шумно перевел дух. Наконец, буркнул:

– Да хрен его знает... Не помню.

– Не «Титаник», конечно, – констатировал Эдуард. – Я надеюсь, вам уже все понятно?

– У меня пиво в холодильнике, – почему-то извиняющимся тоном ответил я. – Принести?

– Ну, если тебе от этого станет легче, то принеси, – разрешил Эдик.

Я пошел на кухню. Эдик поднялся вслед за мной.

– Слышишь, старик, может, Семену этого не говорить?

– Чего? – все еще не понимал я.

– Что его использовали, как «торпеду»?

– Какую торпеду?

– Это так на зоне называют заключенного, который проиграл в карты свою жизнь, – пояснил Эдик. – Его жизнь принадлежит выигравшему. И тот использует его как убийцу-смертника для какого-нибудь своего врага.

– Это что, правда?

– Натуральная. А если «торпеда» – «петух», используют, чтобы законтачить, то есть, «опустить» какого-нибудь «авторитета». Бросается тот ему на шею, лобызает. Все, «авторитет» теперь тоже «петух». А «торпеду» за это убивают. Теперь понимаешь?

– Нет.

Эдуард вздохнул:

– Понимаешь, Викулыч, мы, писатели, себя сами превращаем в «торпеды». Ради признания, славы, тиражей. Если бы Сеня не стал в душе «торпедой», разве бы он пошел на Банную, решился бы себя простимулировать? Ну, не держи зря открытым холодильник, доставай пиво.

Я протянул ему бутылку, Эдик принял, пальцами снял крышку, глотнул.

– Давай, тебе открою.

Я подал свою.

– На, держи. Ну что, понял, наконец?

– Так что, он фээсбэшникам продался?

– Да, плохо быть по пояс деревянным. Мэмэмам. То есть, Модесту и Матвею. Два «мэ». А еще точнее, тому или тем, кто их сюда послал.

– На Землю?

– Наконец-то. В нашу Вселенную, Викулыч, фантаст ты гребаный.

– От фантаста и слышу, – буркнул я.

– Принято. Ладно, пошли утешать нашего лауреата. Захвати еще бутылочек.

Сеня наполеоном расхаживал по комнате.

– Они мной управляли! – твердо сообщил он. – Вы же слышали? Управляли. Это не я. Они меня перекинули со свадьбы на звездолет, они мне марсианина подсунули. Дурью накачали. Это не я хотел курить, это они меня заставили. Совершенно ясно, что механик тоже был подослан, и террористы...

– Говоришь, заставили? – жестко спросил Эдик. – А о чем ты хотел писать, помнишь? В романе?

– Так то в романе...

– Вот бы и писал в романе, – Эдик, похоже, разозлился.

– Вы что это, мужики? Я не понял. Вы что? Викула, скажи? Ведь я пострадал, зачем он так на меня?

– Затем, что ты, засранец, людей погубил. Живых людей, понял? Ради сюжетика.

– Почему это живых? – вскинулся Сеня. Голос его зазвенел: – С чего это ты взял, что живых? Это все виртуальное.

– А куда ты исчезал из Машины? В чьей одежде вернулся? Куда мэмэмы исчезли? В тартарары?

– Почем я знаю?! Я не ученый, я писатель! Называется – стимулятор, я и стимулировал!

– Ну, а там сердце не дрогнуло?

Сеня сник.

– Вот то-то.

– Это что же... это я Шнизеля?.. По-настоящему?

Эдик посмотрел на него и отвернулся.

– Мужики, что ж мне теперь делать?

– Грехи замаливать.

Я оценил эту фразу в устах богоборца и убежденного атеиста и решил вмешаться, надо было разрядить обстановку.

– Ребята, прошлого не вернешь. Надо жить дальше. Эдик, ты лучше объясни нам, как могло получиться, чтобы Шнизель пришел на Машину после того, как его... – тут я прикусил язык. – А если бы он не пошел?

Эдуард уже, похоже, выпустил пар. Прежним голосом сказал:

– Ты, Викула, наверное, невнимательно слушал запись. Вспомни, как мэмэмы говорили о времени. Они упоминали местное, то есть, наше время, мировое время, параллельную линию, мировую, общемировую линию. Это все разные времена. И сдается мне, что все это объединено некой общемировой линией. То есть общемировым временем. И что будущее в нашем времени в общемировом вполне может оказаться прошлым. И поэтому Шнизель не мог не пойти на Машину в нашем времени. Где-то на общемировой линии судеб это был свершившийся факт.

– Постой, Эдик, – осенило меня. – А зачем этим пришельцам вообще все это понадобилось? То есть, выманивать писателей в другие миры, провоцировать их там на какие-то действия, зачем?

– Вот. Я вам уже битый час толкую. Замкнутые системы вырождаются, вам это известно? Вспомните барона Мюнхгаузена, как он себя за волосы из болота тянул. В линии судьбы того мира пассажиры звездолета не погибают. А кому-то сильно хочется, чтобы они, или кто-то из них очень важный, погибли. Поэтому систему надо разомкнуть. Ввести человека из другой линии, из другого мира. Но так, чтобы его вторжение оказалось не прошлым, а настоящим на общемировой линии. Он сможет столкнуть ситуацию, вытащить барона из болота как бы его собственной рукой. Вспомните, что они говорили о базисе. «Наложение на базис». По-моему, речь шла о наложении психоматрицы вот хотя бы нашего Сени на психоматрицу человека того мира.

– Тогда где было Сенино тело? – спросил я.

– Может, тебе еще принципиальную схему их Машины набросать? – съязвил Эдик. – В холодильнике каком-нибудь отлеживался; или в иной материи, в тех атомах оно невидимое, эфирное. Не все ли равно? Главное – изменить у существа того мира побудительные мотивы. Вот, скажем, в первое свое «явление» Сеня вляпался случайно. У тебя, Сеня, наверное, в голове не роман сидел, а бабы. Но полного наложения на базис не получилось. Так?

Сеня кивнул.

– Так. А вот то, ради чего тебя послали, – там наложение было полное.

– Не надо мне, никто меня не посылал, у меня был такой сюжет.

– Во-от! Именно – такой сюжет. Твой сюжет оказался востребован. Наяву. Сколько бы фантазий у нас не было, на любую найдется заказ.

– Постой. По-моему, путешествий вхолостую было намного больше. Когда у них были короткие переговоры.

– Ну, значит, у путешествующих не было на самом деле фантазии, никакой.

– Странное дело, – задумчиво сказал я, – почему наши фантазии так похожи на события в тех мирах?

У меня пошел холодок по позвоночнику – неужели мы, писатели, проникаем мыслью в иные Вселенные? Эдик, наверное, уловил эту мою волну и твердо сказал:

– Мудаки мы. Не фантазировали бы всякую чушь, и люди были бы живы. Стоп. Я понял, почему им нужны были именно писатели. Возьми с улицы какого-нибудь, ну хотя бы замминистра. Куда его фантазия, воображение приведет?