Маршрут: Ноль (СИ) - "Mrs. Mracopisec"

Меня привезли в процедурный, посадили. Напротив — стол, за столом двое: тот лысоватый врач с блокнотом и женщина в очках, чьи «мм-гм» кивали аккуратнее, чем голова. Между нами — стакан воды, бумажный лоток с таблеткой, как крошечная белая планета.

— Имя? — спросил блокнот.

— Марк, — ответил я, глядя прямо. — Грошев.

— Фамилия совпадает, — сказала женщина, не поднимая глаз. — Прогресс.

— Дата? — спросил блокнот.

— 23 сентября 1993, — произнёс я, не отрывая взгляда от календаря за их спинами. — У вас это написано на каждой стене.

— Где вы находитесь? — блокнот был терпелив.

— В больнице. В павильоне съёмок. В собственной голове, — перечислил я. — Выбирайте любое.

Лысоватый врач вздохнул. Женщина подняла глаза — в них было не раздражение, а усталое профессиональное сострадание. Она подвинула ближе лоток.

— Примите, пожалуйста. Снотворное лёгкое. Поможет от тревоги.

— Снотворное — это билет в монтажку, — сказал я и положил пилюлю на язык, чтоб не спорить, а потом под языком, по школьной привычке, спрятал её к щеке. Вода холодно стукнула по зубам. Я улыбнулся: актёрская школа — провинциальная, но рабочая.

В этот момент дверь приоткрылась, и в проёме оказалась Ольга. Она вошла, не спросив, и стала рядом, как тень от лампы: невесомая, но резкая.

— Дайте нам минуту, — сказала она коллегам. Тон был такой, что спорить не хотелось. Те переглянулись — и вышли. Дверь мягко, почти деликатно прикрылась.

Ольга наклонилась, её волосы — чистые, сухие — едва коснулись моего плеча. Шёпот лёг прямо в ухо:

— Ты должен играть свою роль. Игра — это коридор. По нему выходят.

— А если это клетка? — спросил я. — Если роль — оковы?

— Оковы — то, что ты берёшь. Коридор — то, что тебе дают, — она поставила стеклянный стакан на стол, отчётливо, как метку. — Пойдём с простого. Что ты скажешь, если тебя снова спросят имя?

— Марк, — ответил я. — Без комментариев.

— Скажи «Валерий», — попросила она. — Один раз. Не для них — для себя. Посмотри, что сделает зеркало.

— Не хочу его подпитывать, — мотнул я головой.

— А ты не подпитывай. Отслеживай. — Она кивнула на раковину с зеркалом в углу процедурной. — Включай наблюдателя, не героя.

Я встал и подошёл. Белая плитка, запах спирта, кран, у которого холодная вода всегда чуть теплее, чем тёплая. Над краном — стекло. Я вдохнул.

— Меня зовут Валерий, — произнёс я, как чужую реплику.

В зеркале его губы безупречно повторили: «Валерий». Щёки — те самые, голос — не слышен, но по дрожанию носогубной складки я узнал: отцовское «терпеть». И тут же, поверх отражения, как субтитры, проступило — я не уверен, как: глазами, кожей — МАРК. Слово возникло тонким инеем изнутри стекла и тут же растаяло.

— Видишь? — сказала Ольга. — Роль — это звук. А кто произносит — текст.

— То есть имя «Валерий» — пропуск, а иней «МАРК» — подпись? — спросил я.

— Скажем так, — кивнула она. — Печать и инициалы.

Я вернулся к столу. Пилюля всё ещё пряталась за щекой, как плохая мысль. Я кашлянул — и она, чёртова маленькая нить, выпала в ладонь. Я сжал кулак.

— Что будет, если я продолжу говорить «Марк»? — посмотрел я прямо ей в глаза.

— Тебя переведут в другое отделение, — ответила она так, будто говорила «в другой жанр». — Там лечат тем, что вынимают.

— Память? — уточнил я.

— Роли, — поправила она. — Потом ты не сможешь сыграть ни одной — даже свою.

Мы замолчали. За дверью прошуршала каталка, стукнуло ведро, радио в коридоре чужим голосом прочитало одно единственное слово — «авария» — и захлебнулось.

Ольга кивнула на камеру, которую я прихватил с тумбочки, как ребёнок плюшевого зверя.

— Её положишь в шкаф. Пока. Пусть полежит. Это и будет твоё «не включай».

— А если там — мой выход? — спросил я.

— Выход всегда там, — сказала она. — Но дверь открывается снаружи.

Врач с блокнотом вернулся, как будто стоял за дверью весь этот разговор. Он присел, снова положил руку на стол — ладони у него были тёплые, человеческие.

— Продолжим, Валерий Николаевич? Имя — вы помните. Дата — помните. Семья?

Я вдохнул — и впервые позволил себе сыграть чужой текст осознанно, как актёр в пьесе, где смысл в пауze, а не в словах:

— Жена… — сказал я и, сам не ожидая, добавил: — Ольга.

Врач поднял голову. Женщина в очках отметила карандашом: «контакт». Ольга никак не отреагировала — только тонкая складка у рта дрогнула. Попали.

— Дети? — продолжил врач.

— Один, — сказал я. — Марк.

Собственная фамилия прозвучала, как вбитый в стену гвоздь: держит и царапает. В зеркале — если бы я на него смотрел — наверняка движения губ совпали бы идеально.

— Хорошо, — сказал врач. — Это уже лучше. Память возвращается, Валерий Николаевич.

«Память возвращается» — смешно. Она, как кошка: сама приходит, сама уходит, никто её не зовёт. Я почувствовал, как таблетки, которых нет во мне, всё равно начинают действовать — не химией, а обстоятельствами.

— Можно обратно в палату? — спросил я.

— Конечно, — врач улыбнулся. — Вы молодец.

Ольга взяла каталку, и мы поехали. В коридоре я поймал своё отражение в стеклянной двери — его лицо, мои глаза. Пятно света за плечом сложилось в знакомую форму круга. Ни зелёного, ни красного — просто ноль.

— Ты хорошо держишься, — прошептала Ольга, толкая каталку. — Ещё чуть-чуть.

— Сколько — «чуть-чуть»? — спросил я. — До конца смены? До конца жизни?

— До следующего «проснись», — сказала она. — И ты знаешь, когда оно прозвучит.

В палате я сел, положил «Зенит» в шкаф, как она просила, и, не закрывая дверцы до конца, долго смотрел на чёрный объектив в темноте — будто в глаз зверя, привыкшего смотреть первым. Дверцу всё-таки прикрыл.

Медсестра заглянула — та самая, в крахмальной шапочке.

— Водички? — предложила. — И, пожалуйста, попробуем поспать. Завтра будет легче.

— Вы снова забыли? — произнёс я её фразу и улыбнулся. — Вчера вы уже спрашивали.

Она тоже улыбнулась — устало, по-человечески.

— Значит, всё-таки помните, Валерий Николаевич.

Когда дверь закрылась, я поднялся, подошёл к зеркалу и — без слов — разглядел в нём его губы. Я ничего не говорил, а губы всё равно двигались. Сначала медленно, потом быстрее. Без звука. Как если бы кто-то перемотал отцовский немой фильм и пытался догадаться по артикуляции: «Не включай… Не подходи… Не перепутай…»

Мне стало не по себе. Я приложил руку к стеклу. Оно было тёплое. Тёплое — как чужая ладонь.

— Играть роль, — повторил я шёпотом. — Ладно. Но финал напишу я.

Радио на тумбочке, будто подслушав, тихо щёлкнуло. И в паузе, прежде чем диктор успел собрать слова про «аварию», я ясно услышал — ровно, без эха — мой голос, как упрямая реплика из другой сцены:

— Проснись.

Я не спал, но палата дышала сама по себе — ровно, размеренно, как лёгкие спящего, которого нет. Лампа под потолком не выключалась, и свет казался вечным утренником, где ребёнок должен выйти на сцену и рассказать стишок, забытый ещё до выхода.

Я сидел на краю койки, руки — чужие, возрастные — лежали на коленях. В них чувствовалось что-то деревянное: сила была, но чужая, не моя. Повернул ладони — мозоли, трещины, вены. Смотрел и повторял про себя: это не мои руки. Но стоило поднять взгляд к зеркалу над раковиной — там они двигались синхронно со мной, как будто подтверждали обратное.

Вдруг дверь приоткрылась. Медсестра с усталой добротой заглянула.

— Всё ли у вас хорошо, Валерий Николаевич?

— Марк, — сказал я. — Меня зовут Марк.

Она вздохнула так, будто услышала каприз, и снова произнесла своё вечное:

— Вы снова забыли? Вчера вы уже спрашивали.

И закрыла дверь.

Эти слова стали эхо-молотком. Вчера. Вчера. Вчера. Здесь «вчера» было петлёй.

Я подошёл к тумбочке, открыл дверцу, где лежал «Зенит». Взгляд объектива встретил меня, как глаз, который не мигает. Я взял его в руки. Нажал кнопку. Ничего. Даже щелчка. Но в ухо будто впился знакомый звук — прокручивающаяся плёнка.