Генри Олди - Внук Персея. Сын хромого Алкея

Ну что ж…

Амфитрион свернул налево. Под сандалиями хрустели черепки и щебень. Шесть шагов хрустели. Семь шагов. А на восьмом перестали, когда он скользнул вдоль стены обратно. Меч остался в ножнах, нож – за поясом. Живьем. Только живьем. Чтобы узнать: кто послал? Легкая, торопливая поступь. Ближе. Еще ближе…

– Стой!

Он все рассчитал. Руки рванулись к горлу преследователя, едва тот шагнул из‑за угла. Все верно, кроме одного пустяка. Жесткие пальцы ухватили воздух над головой низкорослого мальчишки. А мальчишка с перепугу шлепнулся на задницу.

– Ликимний, ты?!

– Я, – икнул наемный убийца.

– Что ты здесь делаешь?

– Я… – Ликимний отчаянно дрожал. – Я с тобой!

– Иди домой. Я ухожу из Микен.

– Я с тобой! – набычился упрямец. – Я не хочу домой! Я боюсь.

– Чего?

– Всего. Всех. Братьев убили, отца убили. Мама – рабыня. Я ей сказал: не могу больше. Иначе и меня убьют.

– Никто тебя не убьет…

«Кому ты нужен?» – едва не брякнул Амфитрион.

– Убьют! Я сын ванакта. Они всех убьют! Чтоб на тронос сесть.

– Кто – они?

– Все. Они – все. И везде.

– Боишься, значит? А со мной – не боишься?

– Боюсь, – кивнул честный Ликимний. – С тобой тоже боюсь. Но с тобой – меньше. Я тебя возле дома ждал. Долго. Я жду, а ты не идешь. Я жду, а ты…

Он заплакал. Амфитрион ясно представил: мальчик, десяти лет от роду, полночи ждет на пустынной улице. В темноте, озаряемой сполохами пожарищ. Горит родной город, на который едва не рухнуло небо. Мечутся, кричат люди. Вокруг мрак, плач и ужас. А он ждет. Единственный человек, которому он доверяет, но которого тоже боится, где‑то пропал…

– Я никто, – в горле скрипел песок. Слова царапали гортань. – Изгнанник. Ни родичей, ни очага. Куда тебе со мной?

– Я – твой брат! И наши отцы – братья!

Ликимний встал. Отряхнул хитон, поправил сумку, сползшую с плеча – такую же, как у Амфитриона, только меньше. Похоже, парень собрался заранее. От Ликимния за стадию несло страхом. Тем страхом, который, дойдя до последнего рубежа, превращается в отвагу. Такое случается раз в жизни, и каждый случай достоин, чтобы аэды пели о нем на всех перекрестках.

– У тебя есть родичи, – сказал сын ванакта. – У тебя есть я. Пошли, а то я боюсь.

Глыбы окраинных домов растворяются во мраке. Микены исчезают, канув в черные воды Стикса. Остается дорога, да смутные очертания холмов, да пара одиноких теней, бредущих долиной Аида. Ночи пора закончиться, но она длится и длится. Розовоперстая Эос медлит коснуться края земли на востоке. Гелиос обретается неизвестно где. Даже Луна‑Селена отказывается явить смертным серебряный лик. Лишь созвездие Персея сияет ярко, как никогда. Иные звезды – те, кто осмелился высунуть нос из укрытия – рядом с дедом кажутся светляками на фоне пылающих углей. Дед гневается? Или, напротив, пытается ободрить внуков? В любом случае, с момента своего появления на небосводе Персей не сдвинулся ни на волос. Что‑то случилось с небесами. Со временем. С мирозданием…

– Там огонь, – говорит Ликимний.

Впереди дергается охристый комок пламени. Живое существо силится разорвать путы, замирает на миг – и вновь начинает метаться, распушив лисий хвост.

– Факелом машут, – успокаивает мальчишку Амфитрион.

Мысль о разбойниках, приманивающих ротозеев, гаснет падающей звездой. Путник такую «приманку» за десять стадий обойдет. Только дураки, вроде них с Ликимнием, и сунутся. На первый взгляд чудится: до мятущегося факела – рукой подать. Однако сегодня лжет не только время, но и расстояние.

– Держись у меня за спиной, – предупреждает Амфитрион.

И останавливается, не желая подходить вплотную.

– Радуйтесь! Что‑то случилось?

– Радуюсь, да, – сообщает факел знакомым басом. – Случилось.

– Тритон?!

– Убегает она, – жалуется Тритон. – Хорошо, ты пришел.

Появлению Амфитриона он ничуть не удивлен. Зря, что ли, факелом махал?

– Кто убегает?

– Эта наша, – подумав, тирренец исправляется: – Твоя. Я ее на колесницу, а она убегает. Я ее, а она… Дубина!

Кинувшись вперед, Тритон с криком восторга завладевает вожделенной дубиной. Там, где он раньше стоял, возникает Алкмена. За девушкой – колесница с Анаксо. Мать – статуя, которой все равно, куда ее везут. Дочь – статуя, которую никуда не увезут против ее воли.

В одном женщины сходны: обе молчат.

– Я знаю, что ты сделал для друга, – наконец говорит Алкмена, указывая на тирренца. За спиной Амфитриона сопит маленький трусишка, делая вид, что он тут ни при чем, и сразу становится ясно, от кого Алкмена знает правду. – Что же ты тогда сделаешь ради жены? Я иду с тобой, и хватит об этом.

А ночь обнимает Пелопоннес, и нет ей конца.

– Кто сел в Микенах? – спросил Птерелай.

– Сфенел, – ответил дядька Локр.

Его всю жизнь звали дядькой. Кормчий с младых ногтей, случалось, он недоумевал: почему? У него и племянников‑то нету… Наверное, судьба. Вот Зевс – Громовержец. А он, Локр – дядька. И ничего не поделать.

– Сфенел? – удивился Птерелай. По лицу вождя телебоев ясно читалось, что Сфенелу Персеиду он не доверил бы и свиней пасти. – А эти? Пелопиды?

– Младшенькие? Прогнали их. Взашей.

Дядька Локр показал: как.

– Хорошо еще, живыми ушли. Проклятые, одно слово! Бед натворили, с бараном своим. Овны сраные! Ходят слухи, они и оракул купили. Очень уж хотелось на микенский тронос влезть. Слыханное ли дело – оракулы покупать?

Птерелай пожал плечами. Он не видел в покупке оракулов большого греха. Над головами мужчин гнусно орали чайки. Шум прибоя заглушал голоса людей, но был бессилен против воплей крылатых тварей.

– Ну, Зевс и взъярился, – кормчий с опаской глянул вверх. Его устраивало все: облака, чайки, блеклая синь. Шторм с недавних пор устраивал тоже. Главное, чтобы солнце катилось днем, а спало ночью. – Развернул Гелиоса вспять. С запада, значит, на восток. Ох, и гиблое же дело, если с запада на восток! Хуже не придумаешь! Хуже только, если вдребезги…

– Знаю, – отрезал Птерелай.

Менее всего вождь телебоев был склонен к досужей болтовне. Он до сих пор помнил тройную ночь, когда Зевс разбил молнией солнечную колесницу Гелиоса. Ночь являлась Птерелаю в снах, и Крыло Народа просыпался мокрый от пота. Трое суток темноты. Трое суток холода. Трое суток безлунья. Звезды мышами попрятались в черные норы. Лишь Персей насмешливо сверкал во мраке. Этот и при жизни‑то ничего не боялся…