Аркадий и Борис Стругацкие - Мир Полудня (сборник)

Из окна Совета Горбовского окликнул Матвей.

– «Тариэль» уже на орбите!  –  крикнул он. –  Сейчас прощались. Там все в порядке.

– Спускайся, –  предложил Горбовский. –  Пойдем вместе.

Матвей покачал головой.

– Нет, дружище, –  сказал он. –  У меня масса дел, а времени мало… –  Он помолчал, затем добавил растерянно:  –  Женя нашлась, ты знаешь где?

– Догадываюсь, –  сказал Горбовский.

– Зачем ты это сделал?  –  сказал Матвей.

– Честное слово, я ничего не делал, –  сказал Горбовский.

Матвей укоризненно покачал головой и скрылся в глубине комнаты, а Горбовский пошел дальше.

…Он вышел на берег моря, на прекрасный желтый пляж с пестрыми тентами и удобными шезлонгами, с катерами и лодками, выстроившимися у невысокого причала. Он опустился в один из шезлонгов, с удовольствием вытянул ноги, сложил руки на животе и стал смотреть на запад, на багровое закатное солнце. Слева и справа нависали бархатно-черные стены, он старался не замечать их.

Сейчас я должен был бы стартовать к Лаланде, думал он сквозь дремоту. Мы сидели бы втроем в рубке, и я рассказывал бы им, какая славная планета Радуга, как я исколесил ее всю за день. Перси Диксон помалкивал бы, накручивая бороду на пальцы, а Марк бы брюзжал, что старо, скучно и везде одинаково. А завтра в это время мы бы вышли из деритринитации…

Мимо него прошла, опустив голову, та прекрасная девушка с сединой в золотых волосах, которая так вовремя прервала его неприятный разговор со Скляровым на космодроме. Она шла по самой кромке воды, и лицо ее уже не казалось каменным, оно было просто бесконечно усталым. Шагах в пятидесяти она остановилась, постояла, глядя в море, и села на песок, уткнулась подбородком в колени. Сейчас же над ухом Горбовского кто-то тяжело вздохнул, и, скосив глаз, Горбовский увидел Склярова. Скляров тоже смотрел на девушку.

– Все бессмысленно, –  сказал он негромко. –  Скучно жил, ненужно! И все самое плохое прибереглось на последний день…

– Голубчик, –  сказал Горбовский. –  А что может быть хорошего в последнем дне?

– Вы еще не знаете…

– Знаю, –  сказал Горбовский. –  Все знаю…

– Не можете вы всего знать… Я же слышу, как вы со мной разговариваете.

– Как?

– Как с обыкновенным человеком. А я трус и преступник.

– Ну, Роберт, –  сказал Горбовский. –  Ну какой вы трус и преступник?

– Я трус и преступник, –  упрямо повторил Роберт. –  Я даже, наверное, хуже, потому что считаю, что все делал правильно.

– Трусов и преступников не бывает, –  сказал Горбовский. –  Я скорее поверю в человека, который способен воскреснуть, чем в человека, который способен совершить преступление.

– Не надо меня утешать. Я же говорю, что вы не знаете всего.

Горбовский лениво повернул к нему голову.

– Роберт, –  сказал он, –  не тратьте вы зря время. Идите вы к ней. Сядьте рядом… Мне очень удобно лежать, но если хотите, я помогу вам…

– Все получается не так, как хочется, –  тоскливо сказал Роберт. –  Я был уверен, что спасу ее. Мне казалось, что я готов на все. Но оказалось, что на все я не готов… Пойду, –  сказал вдруг он.

Горбовский следил за ним, как он шагает  –  сначала широко и уверенно, а потом все медленнее и медленнее, как он все-таки подошел к ней, и сел рядом, и она не отодвинулась.

Некоторое время Горбовский смотрел на них, стараясь разобраться, завидует он или нет, а потом задремал по-настоящему. Его разбудило прикосновение чего-то холодного. Он приоткрыл один глаз и увидел Камилла, его вечный нелепый шлем, его вечно постное и угрюмое лицо и круглые немигающие глаза.

– Я знал, что вы здесь, Леонид, –  сообщил Камилл. –  Я искал вас.

– Здравствуйте, Камилл, –  пробормотал Горбовский. –  Наверное, это очень скучно  –  все знать…

Камилл подтащил шезлонг и сел рядом в позе человека с переломленным позвоночником.

– Есть вещи поскучнее, –  сказал он. –  Мне все надоело. Это была огромная ошибка.

– Как дела на том свете?  –  спросил Горбовский.

– Там темно, –  сказал Камилл. Он помолчал. –  Сегодня я умирал и воскресал трижды. Каждый раз было очень больно.

– Трижды, –  повторил Горбовский. –  Рекорд. –  Он посмотрел на Камилла. –  Камилл, скажите мне правду. Я никак не могу понять. Вы человек? Не стесняйтесь. Я уже никому не успею рассказать.

Камилл подумал.

– Не знаю, –  сказал он. –  Я последний из Чертовой Дюжины. Опыт не удался, Леонид. Вместо состояния «хочешь, но не можешь» состояние «можешь, но не хочешь». Это невыносимо тоскливо  –  мочь и не хотеть.

Горбовский слушал, закрыв глаза.

– Да, я понимаю, –  проговорил он. –  Мочь и не хотеть  –  это от машины. А тоскливо  –  это от человека.

– Вы ничего не понимаете, –  сказал Камилл. –  Вы любите мечтать иногда о мудрости патриархов, у которых нет ни желаний, ни чувств, ни даже ощущений. Бесплотный разум. Мозг-дальтоник. Великий Логик. Логические методы требуют абсолютной сосредоточенности. Для того чтобы что-нибудь сделать в науке, приходится днем и ночью думать об одном и том же, читать об одном и том же, говорить об одном и том же… А куда уйдешь от своей психической призмы? От врожденной способности чувствовать… Ведь нужно любить, нужно читать о любви, нужны зеленые холмы, музыка, картины, неудовлетворенность, страх, зависть… Вы пытаетесь ограничить себя  –  и теряете огромный кусок счастья. И вы прекрасно сознаете, что вы его теряете. И тогда, чтобы вытравить в себе это сознание и прекратить мучительную раздвоенность, вы оскопляете себя. Вы отрываете от себя всю эмоциональную половину человечьего и оставляете только одну реакцию на окружающий мир  –  сомнение. «Подвергай сомнению!»  –  Камилл помолчал. –  И тогда вас ожидает одиночество. –  Со страшной тоской он глядел на вечернее море, на холодеющий пляж, на пустые шезлонги, отбрасывающие странную тройную тень. –  Одиночество… –  повторил он. –  Вы всегда уходили от меня, люди. Я всегда был лишним, назойливым и непонятным чудаком. И сейчас вы тоже уйдете. А я останусь один. Сегодня ночью я воскресну в четвертый раз, один, на мертвой планете, заваленной пеплом и снегом…

Вдруг на пляже стало шумно. Увязая в песке, к морю спускались испытатели  –  восемь испытателей, восемь несостоявшихся нуль-перелетчиков. Семеро несли на плечах восьмого, слепого, с лицом, обмотанным бинтами. Слепой, закинув голову, играл на банджо, и все пели:

Они, не оглядываясь, вошли с песней в море по пояс, по грудь, а затем поплыли вслед за заходящим солнцем, держа на спинах слепого товарища. Справа от них была черная, почти до зенита, стена, и слева была черная, почти до зенита, стена, и оставалась только узкая темно-синяя прорезь неба, да красное солнце, да дорожка расплавленного золота, по которой они плыли, и скоро их совсем не стало видно в дрожащих бликах, и только слышался звон банджо и песня: