Генри Олди - Внук Персея. Сын хромого Алкея

– Куропатку. Мелкую и тощую. Назовешь ее кабаном.

– Полагаешь, я гожусь лишь для куропатки?

– Ты годишься для льва. Я похож на льва?

Он любовался смеющейся Алкменой, и сон таял в глубине его памяти. Уходил на дно, погружался в илистую муть. Страшный сон, какому не место в тени летнего орешника. Там, во сне, Амфитриону явилась старуха, чьи морщины выказывали пугающее сходство с дочерью микенского ванакта. Гнев коверкал лицо старухи, гнев и ужасное наслаждение. В левой руке она держала за волосы отрубленную голову. В правой – веретено. Острым концом веретена старуха выкалывала жертве глаза – раз за разом, удар за ударом. Из пустых глазниц текла кровь, пачкая одежду дряхлой эринии[37], а старуха все не унималась – тыкала, выкрикивая оскорбления, трясла голову, плевала в мертвое лицо. «Далеко глядишь? – спрашивала она у бессловесной головы. – Ах, так ты далеко глядишь[38]? Вот тебе…»

– Ты похож на хвастуна, – отсмеявшись, сказала Алкмена.

Домашний цветок, думал Амфитрион. Беззаботность, выросшая в безопасности. Первый слой стен – мать. Второй – братья. Третий, самый мощный – отец. И четвертый – слава великого деда. Сейчас этот слой тает, но еще вчера он мог поспорить с третьим. Такая цитадель мощней крепости, воздвигнутой циклопами. Он вспомнил, как ночью, в мегароне, держал копье, соперничая в силе с дядей. «А если бы не удержал?» – исподтишка ужалила дрянная мысль. Ладони сразу вспотели, и сердце забилось часто‑часто, как у бегуна, несущегося к финишному столбу.

– А ты не похожа на охотницу. Вот Прокрида, жена Кефала…

Амфитрион осекся. Ему не хотелось возвращаться к истории похищения Кефала.

– Она охотница?

– Еще какая! Любимица Артемиды.

– И Артемида не ворвалась во дворец Эос? – глаза Алкмены сверкнули гневом. – Не потребовала вернуть мужа жене?! Достань Светоносная[39] из колчана серебряную стрелу – богиня зари мигом бы… Почему ты молчишь?

– Жена – любимица Артемиды, – вздохнул Амфитрион. – Не муж. Артемида – девственница, брак ей противен. Мужчин‑охотников она терпит, но с трудом. Орион‑ловчий тоже был любовником Эос. Артемида наслала на него скорпиона, а потом застрелила. Кефал превосходный охотник, и, вне сомнений, мужчина… Нет, Артемида не станет хлопотать за него.

– Не ходи на охоту!

– Что?

– Не ходи на охоту! Возвращайся в Микены!

– Почему?

Алкмена долго молчала.

– И не спи под открытым небом, – еле слышно добавила она. – Это опасно. Тебя могут ограбить. Убить во сне. Вот я подкралась к тебе…

– Подкралась? – расхохотался Амфитрион.

Чей‑то гогот, вдвое громче, был ему ответом. Озираясь в испуге, девушка не сразу приметила здоровенного детину – Тритона, вечного спутника сына Алкея. Тритон сидел под сосной, у истока ручья, соперничая в неподвижности со стволом дерева. Впору было решить, что тирренец растворился в журчании воды. Честно говоря, Алкмена побаивалась Тритона. Он напоминал ей мясника Гелла, отцова любимца. Мяснику было все равно: тискать рабыню или свежевать овцу. Он бы и с человека содрал кожу, не изменившись в лице. Однажды Тритон с Геллом повздорили из‑за девицы, заигрывавшей с обоими, и мясник взял тирренца двумя руками за горло. Тритон ждал‑ждал, слушая, как Гелл пыхтит, и наконец мотнул головой, будто конь, отгоняющий муху. Алкмена услышала хруст, и мясник заорал на весь двор. Шесть дней после этого Гелл носил руку в кожаной петле, приспособленной на шею. Пальцы, распухшие до синевы, он мазал оливковым маслом – старухи посоветовали.

– Ты! – задохнулась Алкмена. – Ты…

Стыд окатил ее ледяной водой. Словно грубая рука сдернула фарос: покажись‑ка! Для стыда не было повода, и для обиды – тоже, и потому все вышло горше полыни. Подхватив с земли горсть сухой хвои, девушка швырнула иглами, как дротиками, в сына Алкея – чтоб тебя заря украла! – и со всех ног припустила обратно к ручью.

Пыль неслась за ней по пятам.

– Гроза! – восхитился Тритон. – Эх…

А что эх, не сказал.

Амфитрион кивнул. На душе было легко и весело. Сейчас, не произнеся ни слова, он назвал по имени причину, из‑за которой через день собирался в Тиринф, да все откладывал. Вести из дому радовали. Сфенел вел себя тише воды, ниже травы. По любому поводу советовался со старшим братом. В отхожее место без совета не ходил. «Твой отец, – сообщал Гий, – вернул былую ясность рассудка и мудрость суждений. Рабы носят его в плетеном креслице с ремнями…» Двое силачей‑номадов управлялись с грузным Алкеем, как няньки с младенцем. Лекари в один голос заявляли, что нога срастается изумительно. Осенью басилей сможет ходить, опираясь на посох. Гий, впрочем, сомневался, что Алкей захочет вновь ковылять по двору, когда рабы с успехом заменяют ему две здоровые ноги. Друг детства мыслил здраво, но в его рассуждениях крылась червоточинка. Пожалуй, думал Амфитрион, отец предпочтет хромать сам, нежели бегать с помощью номадов. В крайнем случае, отец велит привязать себя к боевой колеснице…

«С детства у меня две родины: Тиринф и Микены. Похоже, это навсегда…»

Отсюда, над оврагом, где суетились прачки, был хорошо виден микенский холм. В сравнении с тиринфским он казался гигантом. С трех сторон Микены окружали ущелья, где и в жару не пересыхали источники воды. Хозяин округи, город властвовал над горными дорогами, лежащими к северу, до самого Коринфа. Мосты, насыпи, тропы – все сжал в кулаке. В Аргосе болтали, что имя свое Микены получили в честь гриба, утолившего жажду великого Персея. В Тиринфе – что здесь Персей потерял «яблоко» от рукояти своего знаменитого меча. Микенцы же утверждали, что именно тут Горгоны, гнавшиеся за убийцей сестры, возрыдали в отчаяньи[40] – и повернули назад. Так, мол, возрыдает любой, кто покусится.

«Они правы. Рыдать врагу горькими слезами…»

У сына Алкея и раньше было, что защищать. А сейчас стало – вдесятеро.

– Идем, да? – спросил Тритон. – Охота?

– Ты б еще таран с собой прихватил!

– Корабельный!

Старшие братья‑Электриониды прыснули. Хохотать в голос – запретно. Охота, все‑таки: дичь распугаешь. Но удержаться, глядя на Еврибия, не было никаких сил. Надувшись, как жаба, багровый от злости, младший сын Электриона топнул ногой – дураки! – и поправил на плече тяжеленную критскую секиру. Двойное лезвие, сплошь в черно‑зеленой окалине, хмурилось даже на солнце.

– Ты где такую древность раскопал?

– Не иначе, на свалке!

– Смейтесь‑смейтесь! Потом спасибо скажете…