Генри Олди - Сильные. Книга вторая. Черное сердце

Надо же! Про ящерицу я забыл.

— Ну, я…

— Люблю! Обоих люблю! Семья, да.

— Ты, главное, можешь теперь за невесту не беспокоиться.

— За невесту? Беспокоиться? Зачем?

Наша песня хороша, вспомнил я слова Чамчай. Пришлось все объяснять Уоту заново: про невесту, про тварь-людоедку…

— Ворюга, — закончил я. — Убил!

— А-а-а, буйа-буйа-буйакам! — Уот пошел в пляс. — Бай-да! Бай-да! Зять! Люблю!

И произнес невероятное:

— Давай, помогу!

Втроем дело пошло веселей. Семья: брат, сестра, муж сестры… Не муж? Жених? После сегодняшнего — считай, муж! А что Чамчай хмурится, так это ничего. Она отходчивая. И это… Бойкая. Самая бойкая. Свежуя ворюгу, я сам не заметил, как вместо ножа поддел шкуру отросшим когтем. Удобно! Может, оно и неплохо — быть адьяраем? Коготь, кстати, заметно вырос. Второй, на безымянном пальце — тоже. На указательном третий наметился. Ну, когти, и что с того? Была у Юрюна Уолана одна семья, станет другая. Обычное дело. Уот на Жаворонке женится — сама ведь сказала, что за Уота пойдет? По доброй воле. Кто я такой, чтоб ее отговаривать? Я на Чамчай женюсь. Привыкну немного — и женюсь. Зайчик? А что — Зайчик? Посидит на цепи, Уот его и выпустит. Будет драться, с кем захочет, в свое удовольствие. На Зайчикову долю слабаки тоже найдутся. Охотиться станет, мохнатых в лоб бить…

Нюргун? Он, похоже, без меня отлично справляется. Эсеха запросто пришиб! Дядя Сарын говорил: «Ты — его ось, он — твой пленник. Ты не освободил его, ты его переприковал.» Вот, освободил. Нюргун большой, сильный. Вольная птица! И дом у него есть, крыша над головой. А я тут останусь, внизу. Папе с мамой весточку пошлю, на свадьбу приглашу. У нас с Чамчай дети пойдут. Чамчай умная, будет мне советы давать — не хуже дяди Сарына. Объяснит, что делать, куда идти, как поступать. А я буду слушать и слушаться. Не надо с Уотом драться, погибать не надо, спасать никого не надо…

Дядя Сарын. Тетя Сабия. Я обещал.

Не смог. Не спас. Слабак.

Что ж теперь, данное Уоту слово нарушить? Без толку костьми лечь? Ради чего? Кому от этого лучше будет? Ну хоть кому-нибудь? Скажите, а?!

— Вы тут это… Дальше сами, кэр-буу!

Уоту быстро надоело трудиться. Он оторвал от ворюги полосу сырого мяса, затолкал ее в пасть и принялся жевать, громко чавкая и пуская кровавые слюни.

— Спать, — плямкнул он. — Спать хочу.

И убрел в сторону конюшни. Оттуда долетел скрип арангаса: адьярай взбирался на любимый ездовой помост. Вскоре скрип заглох, утонул в громовом храпе. Я покосился на Чамчай: все еще сердится?

— Тебе не понравилось?

— Что?

— Ну, со мной… Не понравилось, да?

— Дурачок…

Айталын, вспомнил я. Интересно, дождется ли кто-нибудь от моей младшей сестры с ее вечными «дураками» такого ласкового, такого смертельно обидного «дурачка»?

— Ты не юли! — растерянность и смущение я спрятал за грубостью, как тело прячут за броней доспеха. — Тоже мне Куо Хап-диэрэнкэй[61]! Ты прямо отвечай: не понравилось?

— Понравилось.

— И всё?

— А чего ты еще хочешь? Ты спросил, я ответила.

Знаете, как я себя чувствовал? В рожу наплевали, а утереться не дают, вот как.

— Ну да, конечно. Где нам Уотову сестричку ублажить? Разве мы боотуры? Слабаки мы, передом не вышли… Раб-подставка[62], вот кто мы!..

— Дурачок, — повторила она. — Разве дело в тебе?

В рожу наплевали, утереться не дают, так еще и навозом обмазывают, как юрту на зиму. Вы бы стерпели?

— А в ком? В ком дело?

— Во мне.

Тут всей моей обиде конец пришел.

— В тебе? Что ты такое говоришь? Придумала тоже: в ней дело…

— Замолчи, — велела Чамчай. — Хватит.

— Ничего не хватит! Ты знаешь какая? Знаешь?!

— Знаю. Мне очень хочется погладить тебя по голове. Успокоить, утешить. Вот я сейчас шагну к тебе поближе… Шагну так, как я умею, как у меня получается. Со всеми своими клыками и когтями. Что будет? Что, сильный? Что, честный?!

— Стану боотуром, — признался я. — Не привык еще.

— А привыкнешь?

— Может быть.

— А может и не быть. Хорошо, я шагнула, ты стал боотуром. Что дальше? Кинешься меня колотушкой охаживать? Мечом рубить?!

Я пожал плечами:

— Вряд ли. Теперь я кинусь…

Она терпеливо ждала, пока я намолчусь вдосталь.

— Ну, ты понимаешь, зачем я кинусь, — другого ответа я не нашел. — А что? Обычное дело. Ведь лучше, чем колотушкой? Лучше, чем мечом? Все живы, все довольны…

— Все живы, — повторила она низким клокочущим голосом. — Все довольны. Не жизнь, а праздник. Разговаривать я буду с Юрюном-слабаком. Отдаваться я буду Юрюну-боотуру. Если стоять подальше, то со слабаком, если подойти поближе, то с боотуром. Сто женщин из ста согласились бы ослепнуть ради такого счастья.

— А ты?

— Я сто первая. Как долго продержится слабак? Посмотри на Уота! А ведь и он когда-то усыхал до слабака. Сдохнет слабак, похороним, помянем. И останется на мою долю боотур, один боотур, ничего, кроме боотура! Ума мышь наплакала, зато колотушкой во мне орудовать — хоть сутки напролет! Дьэ-буо! Кэр-буу! Уруй-айхал! Уруй-шуруй! Зачем мне второй Уот? Зачем?! Чтобы плакать над могилой Юрюна-слабака? Юрюна-простака?! Не хочу я плакать…

— Не надо, — если бы я мог, я бы обнял ее. — Не плачь.

— Отстань! Оставь меня в покое!

Вырвалась. То есть вырвалась бы, если бы я ее обнял.

Убежала.

Кляня свою беспросветную тупость, я вернулся к разделке туш — и понял, что я здесь не один.

На западе и востоке, изголодавшись за день, хребты гор вгрызались в небесную мглу. Челюсти исполинской пасти грозили сомкнуться в любой момент. Чудом выскользнув из их хватки, по склону неба в Вышнюю бездну Одун карабкался огрызок луны. Беглец с трудом удерживался от убийственного падения в прожорливую утробу. Вниз дождем сыпались крошки тусклого желтоватого серебра: налипали на ощеренные клыки, резче очерчивали иззубренные края скал.