Марина Суржевская - Я тебя рисую

— Эй, ты снова там уснула, энке?

— Не называй меня так, — привычно буркнула я. Впрочем, ни злости, ни обиды я не испытывала. Да и как их испытывать, если этот темноглазый паршивец обзывается все девятнадцать лет моей жизни? Сколько себя помню, братец очень любил меня позлить.

— И что за мазня на этот раз? — поинтересовался он, придирчиво окидывая взглядом холст. — Опять это??? Энке, сколько можно? Почему ты снова нарисовала это место?

Я пожала плечами и облизала губы. На языке остался сладковатый привкус краски, значит, я снова не заметила, как взяла кисточку в рот. Глупая привычка, от которой с детства не могу избавиться.

Люк приложил ладонь козырьком ко лбу, всматриваясь в раскинувшееся перед нами озеро.

— Нет, ты объясни! — не унимался он. — Вот объясни! Перед тобой такая красота! Озеро чистейшее, водопад хрустальный, в воду сосны смотрятся, каждый камушек на дне видно, каждую рыбешку. Небо лазурное, облака, словно взбитые сливки. Кра-со-та! А ты что нарисовала? Вот что?

— Отстань, — буркнула я и прищурилась, рассматривая картину. Если я всегда была увлечена рисованием, то Люк с самого детства обожал слова. Он играл с ними, словно на нить нанизывал, собирал в длинные изящные предложения, создавая из известных букв что-то поистине удивительное и новое.

Меня всегда восхищало это в брате. Впрочем, ему я об этом не говорила. Потому что, несмотря на свой талант, он все равно был редкостным засранцем.

— Энке! Ты где? Ау??

— Отвали! — рявкнула я, когда Люк попытался схватить меня за ухо и нарочито покричать в него, словно в рупор. — Пошел вон, придурок! И не называй меня энке!

— А кто же ты? — схохмил гаденыш. — Ты себя в зеркало видела? Энке и есть!

Я отпихнула его от себя и потянулась к тряпке, вытереть руки. На мне предусмотрительно было надето короткое платье до колен и без рукавов. И, конечно, я снова вся была в краске. А если учесть, что мне опять захотелось нарисовать ту самую картину, то и краски в основном были темными: черно-синяя, немного темной охры и жженой умбры, вкрапления малахитовой зелени и самая малость кобальта. И очень много огня — красно-черного, жгучего, как перец, страшного, как смерть.

Люк демонстративно сплюнул, а я поморщилась.

— Веди себя прилично.

Он снова плюнул — смачно, с оттяжкой, и я, не удержавшись, стукнула Люка по вихрастой голове. Это я зря, конечно, потому что мерзавцу только этого и надо было. Скрутил меня за секунду, повалил на траву и сверху уселся. И давай меня в землю лицом тыкать.

— Проси прощения, презренная энке! — выкрикивал паршивец, а сам еще и ржал, как лошадь. Я извивалась ужом, пытаясь сбросить его с себя, но какое там! Мой братец даром, что старше всего на год, но уже на голову выше и гораздо крупнее меня. Собственно, он удерживал меня в таком положении, кажется, вообще без усилий.

— Убью! — вопила я, пока этот гаденыш хохотал. Почему-то с самого детства у Люка любимое развлечение — издеваться над младшей сестрой.

— Проси прощения! — гоготал он.

— Слезь с меня! Придурок!

Он снова ткнул меня лицом в землю.

— Энке! Проси прощения!

— Я тебя в озере утоплю! Задушу… ночью… Вот только…

— Только что, энке? — издевался Люк. — Только личико умоешь?

Не знаю, каким чудом мне все-таки удалось вывернуться. А вернее, не чудом, просто братцу надоело меня держать, вот и ослабил захват. Я перевернулась, а потом резко ударила зазевавшегося Люка босой пяткой в голень.

— … ты! — резко выдохнув, ругнулся он.

— Все Таре расскажу! — пригрозила я, но от греха подальше отскочила от разъяренного братишки.

— Убью! — заорал он.

Я завопила и кинулась вниз по склону. Мягкая трава приятно щекотала ноги, и нестись по ней было одно удовольствие. Люк вопил на пригорке, но уже беззлобно, и, кажется, бежать за мной не собирался. Это правильно, потому что не зря меня прозвали «крылатой». Догнать меня было не так-то просто.

— А я твою мазню сейчас в озеро скину! — припугнул братец. — Ева! Иди сюда немедленно!

Я хмыкнула. Ага, уже и имя мое вспомнил. Не энке, значит. Ну-ну.

Несмотря на угрозы я знала, что Люк никогда не покусится на мои рисунки. Как бы мы не злили друг друга, но разрушить что-то из того, что мы создавали, было немыслимо. Никогда, ни при каких условиях я не тронула бы его рукописи, так же как и он — мои холсты. Так что на этот счет я была спокойна. К тому же убежала я уже довольно далеко, под сень леса, и побрела, легко ступая по чуть влажному мху. Чуть глубже зайди, и набредешь на заросли дикой малины, сладкой, душистой. К ней я и отправилась, решив подкрепиться, пока брат успокоится. Люк не злопамятный, и долго злиться не умеет. Так что через полчасика, когда вернусь, он наверняка уже будет валяться на травке, жевать соломинку и глазеть в облака, сочиняя какой-нибудь сонет.

Ягоды наполнили рот сочной, ароматной мякотью, и я зажмурилась от удовольствия. Присела возле куста, набирая полные ладошки малины и раздумывая, стоит ли сорвать немного противному брату. Но потом вспомнила, как он возил меня лицом по траве, ухмыльнулась и отправила всю сладость в рот. И чуть не застонала от блаженства. И хмыкнула. Главное отмыться теперь. А то мало того, что я в красках, так еще в соке травы, кусках земли, а теперь еще и в красных разводах от сочных ягод. Если Тара увидит меня в подобном виде, ее удар хватит.

Я захихикала, представив себе эту картину, и потихоньку пошла к озеру, доедая из ладошки ягоды. Влажный мох чуть пружинил под ногами, тихо шелестела листва, пели птицы… Птицы? Я прислушалась и нахмурилась. Странно, но ни одной птичьей трели слышно не было. И это в лесу, в полдень, в ясный и погожий день? Может, гроза будет?

Раздумывая над странным поведением пичуг я остановилась, закинула голову. Свистеть меня научил братец еще лет в шесть. Тогда мы прятались за конюшней, и там свистели до тех пор, пока не начинали ныть щеки. Или пока не приходил конюх с хворостиной и не прогонял нас. Но тогда мы всего лишь перемещались на задний двор, за пристройки прислуги.

И сейчас я легко свистнула, подражая песне малиновки. Прислушалась, но в ответ не раздалось ни звука.

Внезапно стало не по себе. Показалось, что кто-то стоит в зарослях, наблюдая за мной. Зверь. Хищник. Тот, кого учуяли птицы и замолчали, опасаясь привлечь к себе внимание чудовища.