Сентябрь 1939 (СИ) - Калинин Даниил Сергеевич

— Польской гарнизон представлен регулярной армией — или ополчением?

Немного даже растерявшийся начштаба неуверенно пожал плечами — но опережая его ответ, заговорил комиссар:

— В отличие от Варшавы, во Львове нет рабочих бригад обороны, организованных местными коммунистами! Там лишь полки пограничного корпуса, маршевые батальоны, сапёры, зенитчики, пограничная стража… Сборная солянка под началом офицеров, служивших под началом Пилсудского ещё австрийцам! С кем договариваться будете, товарищ комбриг⁈

Последнее замечание прозвучало крайне ядовито, на повышенных тонах. Но я уже услышал все, что хотел — и убедившись в своей догадке, внутренне возликовав. Серьёзно, осознание того, что после физической смерти меня забросило аж в сентябрь 1939-го (да ещё и в цельного комбрига!), что я получил шанс действительно изменить историю Великой Отечественной… Да меня просто эйфорией накрыло — эйфорией, притупившей боль от потери близких, с коими я, видно, уже никогда не встречусь…

Последняя мысль больно царапнула сердце — но выбора у меня нет никакого, верно? Рефлексию — на потом, когда останусь один, когда будет время все осмыслить. А пока действовать, действовать, нужно выиграть время! Чуть успокоившись, я твёрдо приказал — тоном, не терпящим никаких возражений:

— Срочно собрать командиров машин и пеших эскадронов! Связаться с Шарабурко, запросить подкрепление! И мне позарез нужен канал связи с командованием польского гарнизона…

— Есть связь!

Начальник штаба бодро порысил к броневику, что как кажется, оборудован мобильной радиостанцией. Но меня придержал за рукав комиссар, внимательно посмотрев в глаза. Он начал говорить не сразу — видно, что тщательно подбирает слова, но при этом не желает идти на прямой конфликт:

— Семёныч — ты у Голикова, конечно, в фаворе, орденоносец… Но сам хоть понимаешь, какую кашу завариваешь⁈ Ведь был же комиссаром в Испании — и не мне доводить тебе политику партии, сам все прекрасно знаешь… Есть приказ — с немцами в бой не вступать, на провокации не поддавасться! Ты же понимаешь, что это трибунал⁈ И если что, тебя даже командарм прикрыть не сможет!

Комиссар упрямо сверлит меня взглядом, не убирая руки с локтя — словно ищет в моих глазах следы безумия, помутнения рассудка… Аккуратно освободив локоть, я постарался ответить как можно более спокойно:

— Уничтожение трех советских боевых машин — это не провокация, а открытая агрессия врага, с которым в Испании мы и воевали. Послушай… Мы можем сколько угодно избегать драки с фашистами и не отвечать на удары врага — но это его лишь раззадорит. А руководство, что отдает приказы — уж извини, оно-то по земельке не ходит, нам же с земли видно получше будет. И пока наверху — для наглядности я задрал указательный палец в небо. — решатся на драку, у меня всю бригаду раздолбают! И вот тогда… Вот тогда уже никто не вспомнит, что был отдан негласный приказ не поддаваться на провокации и не открывать по фрицам огонь. Тогда с нас тобой — к слову обоих! — спросят за поражение в первом бою с немцами, спросят о наших действиях согласно устава! А по уставу мы должны ответить врагу на агрессию…

Комиссар заметно стушевался, не зная, что мне ответить. Ведь нутром же чует, что я прав! А я знаю, что прав — разве что знание это касается июня 1941-го. Тогда ведь сотни, тысячи советских командиров начали действовать на свой страх и риск, открыв по немцам огонь, несмотря на все негласные распоряжения «не поддаваться на провокации»… В Москве-то очухались сильно позже — когда война уже вовсю шла на границе несколько часов к ряду.

И все же политработник попробовал и далее гнуть свою линию:

— Не дури, Семёнович, договоримся мы с фрицами! Выйдем на связь, все обсудим…

Ну этого ещё не хватало! Так ведь действительно можем договориться о прекращении огня — как оно и было в реальной истории. Проблема только в том, что через два года враг нападет на СССР будучи примерно в два раза сильнее по всем позициям… И война нам, как ни крути, куда более выгодна именно сейчас!

— Я отдал боевой приказ — и вся ответственность на мне. Ты же, если хочешь, пиши рапорт, прикрой себе задницу!

— Ты за кого меня держишь⁈

Кажись, комиссар мужик все же неплохой — и судя по всему, с комбригом он был действительно дружен… А ведь в противном случае мог бы и оспорить мой приказ — в 39-м строевые командиры обязаны согласовывать свои действия с политсоставом, если мне память не изменяет… Впрочем, судя по интонациям, когда мой товарищ говорил о протекции командарма Голикова и про Испанию, к комбригу (то есть ко мне!) тот относится с большим пиететом и уважением. И возможно, не решился бы оспорить мое решение при любом раскладе.

Но в любом мне удалось посеять в душе его ростки сомнений, что стремительно взошли и дали свои плоды. В конце концов, одно дело попасть под раздачу за то, что сделал все необходимое на свой страх и риск! Насколько мне известно, товарищ Сталин мог и просить подобную удаль и оправдать спорные решения командиров… И совсем другое — получить по шапке за то, что не выполнил требования устава, испугавшись уже потерявших актуальность указаний! Причём в июне 1941-го за подобную нерешительность жёстко расправились с многими высшими командирами западного военного округа/фронта! Павлов, Оборин, Коробков… Список фамилий на самом деле весьма значительный, но иных я просто не помню.

Между тем, после недолгой заминки (и явно тяжёлых раздумий), политработник протянул мне руку:

— Ладно, Семеныч, я тебе верю. А если что… Значит, вместе и ответим.

Теперь понятно, почему комбриг был дружен с комиссаром… Но крепко пожав протянутую мне руку, я все же решил не рисковать:

— Спасибо тебе друг. И поверь — я знаю, что так будет лучше… Но у меня к тебе огромная просьба. Подкрепление нужно уже вчера, сам понимаешь. И от того, насколько быстро оно подойдёт, зависит исход первого, самого принципиального боя с немцами! Потому я прошу — возьми штабной броневик, я тебе ещё два пушечных выделю в сопровождение. Доберись до Шарабурко, ускорь подход наших!

Комиссар даже как-то облегчённо улыбнулся:

— Всё сделаю, как надо! И подкрепления обязательно будут… А в сопровождение мне и одного БА-10 достаточно.

Мне осталось только с чувством хлопнуть товарища по плечу (эх, знать бы ещё его имя!):

— Спасибо тебе, друг! Крепко выручишь, очень крепко!

Глава 3

— Товарищи командиры! Немецкие фашисты подло ударили по нашим танкистам из засады! Разведрота понесла потери, ответным огнём уничтожена вражеская батарея! С этого момента все, о чем вы говорили польским крестьянам и солдатам — а именно, что мы идём на выручку и поможем в борьбе с немцами…

На мгновение я прервался, размышляя, как привильно закончить мысль — после чего без затей отрубил:

— Теперь это все не просто слова. Враг сделал ход — и мы ответим!

— Ура!

Кто-то из взводных и ротных командиров поддержал меня неестественно бодрым кличем — но большинство военных смотрит на меня напряжённо, даже немного растерянно. Их наверняка вусмерть заинструктировали на счёт того, что в сторону «немецких товарищей» даже целиться нельзя, не говоря уже о том, чтобы стрелять… И тут такое.

Решив не терять время, я принялся коротко, по-деловому инструктировать командиров:

— Значит так, мы заходим в восточный городской сектор Львова. В настоящий момент его занимает единственный польский батальон — в боевой контакт с поляками не вступать, с их командованием я выйду на связь в ближайшие минуты. Уверен, сумею добиться боевого взаимодействия.

А вот теперь командиры смотрят на меня уже чуть иначе — как только перешёл от лозунгов к делу, люди собрались, сосредоточенно вслушиваясь в мои слова.

— В настоящий момент в боевое соприкосновение с немцами вступила наша разведка. Идём им на выручку, приближаясь к центру города. На каждый танк у нас получается примерно по двадцать кавалеристов — но из числа эскадронов я прошу сформировать группы самых опытных, умелых стрелков по два человека от отделения.