Анатолий Мордвинов - Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2

– Знаю сам, чего кричишь, – сказал с самодовольством наш новый владыка. – Будьте покойны… Кто ко мне попал, тот не убегнет.

– Ну, то-то! А теперь прощай, нам еще закусить зайти надо. – И конвойные той же шумной толпой покинули комнату.

Большевистский комендант крепости10 (Благонравов. – О. Б.), как я сейчас же о нем догадался, не обращая на нас ни малейшего внимания, отошел с бумажкой к окну и начал ее напряженно читать. Читал он эту коротенькую записку, поворачивая ее со всех сторон, очень долго, не меньше пяти минут, и наконец положил ее на стол, около которого мы стояли. Я взглянул издали на бумажку и еще более удивился такому долгому чтению – вся она состояла не больше, как из двух-трех коротких строк. «Что он, неграмотный или пьяный?» – подумал я.

– Ничего не понять, – сказал сам себе комендант. – Ишь, как пишет… Надо справиться, – и, выйдя в соседнюю комнату, а оттуда куда-то еще дальше, стал звонить по телефону, видимо, на Гороховую. Все эти 10–15 минут, пока он звонил и переговаривался, мы оставались совершенно одни. В соседней комнате тоже никого не было. Через не запертые на ключ двери нашей комнаты, непосредственно соприкасавшейся с подъездом, мы могли совершенно свободно выйти на улицу и «убегнуть» в наступавшей уже темноте. Это было тем более легко, что здание коменданта тогда еще не охранялось часовыми. И опять эта возможность пришла в голову лишь теперь, после протекших долгих годов. Не воспользовался ею тогда и энергичный и изворотливый, цеплявшийся за всякий случай Першиц.

– Ну, идем, – сказал появившийся с ключами комендант и, не оборачиваясь, чтобы посмотреть, следуем ли мы за ним, повел какими-то внутренними темными и пустынными переходами. – Ловко, – бормотал он, видимо, по адресу Гороховой, – вишь чего захотели… отдельную камеру им беспременно подавай… А ты спроси раньше, где ее взять… А хозяин кто тут, забыли?

Мы вышли на улицу и почти сейчас же подошли к какой-то стене с воротами. Комендант открыл своим ключом калитку и пропустил нас вперед. Сейчас же за воротами ярко горел костер и освещал узкий дворик и часть стены какого-то здания. У костра сидели трое красноармейцев и грелись. Их винтовки лежали тут же на припасенных дровах. На появление своего товарища начальника и на наше красноармейцы не обратили никакого внимания, а продолжали лежать в тех же непринужденных позах, о чем-то громко смеяться. Мы вошли в здание, поднялись по какой-то полутемной узкой лестнице, куда-то свернули, куда-то опустились, и вдруг я увидел тускло освещенный, длинный, терявшийся за поворотом узкий коридор с бесчисленными небольшими дверьми по одной стороне. По коридору, заложив руки в карманы, безучастно бродил караульный с винтовкой, закинутой за плечо. Отвратительный запах всяких отбросов, главным образом гниющей рыбы, столь неприятно поразивший меня еще у входа на улице, здесь, в этой сырой, холодной каменной трущобе, сгущался до полного одурения и тошноты.

Комендант шел по коридору медленно, нетвердой походкой, заглядывая изредка по пути в маленькие отверстия, вырезанные в дверях.

– Ну, куды я вас дену, – уже раздраженно бормотал он. Я чувствовал, что мы ему порядочно надоели, и ему хотелось возможно скорее отделаться от нас. Он остановился у одной из камер и, не заглядывая в окошко, открыл ключом дверь.

– Ну, полезай! – приказал он нам.

– Помилуйте, – раздались оттуда протестующие крики, – куда ж к нам еще, и так задыхаемся, посмотрите сами.

– Ах, штоб вас, – крепко выругался комендант, захлопнул дверь и двинулся далее. «Неужели возможно счастье, что нам не будет здесь места и нас отправят в другую тюрьму», – почему-то вдруг подумалось мне. Мы уже дошли до поворота, где коридору виднелся конец, как из окошечка одной из камер, кажется, 68-й, выглянуло чье-то любопытствующее лицо. Комендант заметил его и сейчас же начал отпирать дверь.

– Про тебя-то я и забыл, – бормотал он, – тута ты один, вот и отдельна камера. Ну, влезай, влезай, – торопил он нас. Першиц шагнул туда первым; мы с братом последовали за ним.

С самых первых минут нашего увоза из уездной тюрьмы вплоть до того мгновения, когда за мной захлопнулась тяжелая дверь Трубецкого каземата, я не переставал на что-то надеяться и ждать какой-то счастливой случайности.

Теперь, когда от этого наивного чувства не осталось и следа и когда «оставь надежду навсегда» сразу же давящей тяжестью легло на мое сознание, я кое-как еще продолжал существовать, но во мне уже не было будущего.

По всему тому, что только нас двоих из многочисленных заключенных отправили в крепость, что Чека даже там сейчас же потребовала для нас особую камеру, по тем значительным и удивленным взглядам, с которыми смотрело на нас разное большевицкое начальство, читая нашу таинственную препроводительную бумажку, по поведению Галкина, наконец, по откровенным обещаниям конвойных я должен был догадываться, какой конец меня ожидает. Я и догадывался, но хотел думать обо всем, только не об этом могущем наступить каждый час конце. Всеми силами, с какой-то инстинктивной потребностью, я старался внешними впечатлениями отогнать свои мысли от страшной минуты, и только вере в помощь Бога да этому настойчивому, нелегкому старанию я обязан тем, что не сошел в те дни с ума…

Камера, в которой мы очутились, была небольшая и в первые минуты после шумного столпотворения на Гороховой, несмотря на свою «промозглость» и отвратительный запах, приятно удивила нас своею тишиной и пустынностью. Брат даже не скрывал сначала своего громкого удовольствия в полную противоположность Першицу, продолжавшему буйно негодовать на свой перевод в крепость. Он был арестован за карточной игрой вместе с другими членами Охотничьего клуба, но только его одного из всех многочисленных клубных посетителей отправили в Трубецкой бастион. Клуб этот был открыт с коварного разрешения самих большевиков, дабы иметь возможность без всяких затруднений воспользоваться деньгами его членов. На Гороховой они все сидели в другом, более сносном, чем наше, помещении, и каждый из них имел даже койку. Здесь же стояла поперек только приделанная к полу железная кровать с голыми досками, а около нее была привинчена к стене откидная доска в виде небольшого стола. В углу находилась уборная с испорченным водопроводом и грязной, наполненной сором раковины для умывания. Вот и все. Стены, потолок и пол были каменные, холодные, темные от грязи. В особенности вызывал отвращение мокрый пол, на котором приходилось лежать. Он был весь в лужах и издавал сильное зловоние. Отопление не полагалось. Дневной свет проходил через крохотное решетчатое окно под потолком, вечерний – давала небольшая электрическая лампочка, углубленная в стене над столом. Зажигалась она очень поздно, горела недолго и почти не светила. Большую часть осенью и зимой приходилось сидеть в темноте. К тому же она из-за капризов электрического тока часто не действовала. Сырость каземата была такова, что спички быстро сырели и не загорались. Чтобы их высушить, приходилось держать коробок под мышкою руки, так как иного способа не было.