Игорь Губерман - Книга странствий

Менее ли хищен птеродактиль,
знающий анапест, ямб и дактиль?

Так меняются от рабства народы,
что опасны для такого народа
преждевременные роды свободы,
задыхающейся без кислорода.

Хорошо, что ворвался шипучий
свежий воздух в российское слово,
от него нам не сделалось лучше,
но начальникам стало хуёво.

Усталы, равнодушны и убоги,
к мечте своей несбыточной опять
плетёмся мы без веры и дороги,
мечтая перестать о ней мечтать.

Судьба рабов подобна эху
рабы не в силах угадать,
мёд или яд прольётся сверху и
сколько длится благодать.

Душа не призрак-недотрога,
в душе текут раздор и спор:
в ней есть бурчание, изжога,
отрыжка, колики, запор.

Еврей живёт пока неплохо,
но век занёс уже пращу:
- Шерше ля Хайм, - кричит эпоха,
сейчас я вмиг его прощу!

Сокрыто в пьянстве чудо непростое,
столетия секрет его таят,
оно трясёт российские устои,
которые на нём же и стоят.

Я горе хотя и помыкал,
но пробыл недолго в тюрьме,
а вылетя, вновь зачирикал,
копаясь в любимом дерьме.

Судьба разделится межой,
чужбина родиной не станет,
но станет родина чужой,
и в душу память шрамом канет.

Ещё на поезд нету давки,
ещё течёт порядок дней,
ещё евреи держат лавки,
где стёкла ждут уже камней.

Власть невольно обездолила
наши души вольных зэков,
когда свыше нам позволила
превращаться в человеков.

Под сенью пылкой русской дерзости
и с ней смыкаясь интересом,
таится столько гнусной мерзости,
что мне спокойней жить под прессом.

Китайцы Россию захватят нескоро,
но тут и взовьётся наш пафос гражданский,
в России достанет лесов и простора
собраться евреям в отряд партизанский.

Он мерзок, стар и неумён,
а ходит всё равно
с таким лицом, как будто он
один лишь ел гавно.

Когда протяжно и натужно
Рак на берёзе закукует,
мы станем жить настолько дружно,
что всех евреев - ветром сдует.

Смотрю, как воровскую киноплёнку,
шаги моей отчизны к возрождению;
дай бог, конечно, нашему телёнку,
но волк сопротивляется съедению.

За личных мыслей разглашение,
за грех душевной невредимости
был осуждён я на лишение
осознанной необходимости.
Потом прощён я был державой
и снова вышел на свободу,
но след от проволоки ржавой
болит и чувствует погоду.

Скисает всякое дерзание
в песке российского смирения,
охолощённое сознание
враждебно пылу сотворения.

Когда укроет глина это тело,
не надо мне надгробие ваять,
пускай стоит стакан осиротело
и досуха распитая ноль пять.

Еврей, возросший в русском быте,
не принял только одного:
еврей остался любопытен,
и в этом - пагуба его.

Скудно счастье оттепелъных дней:
вылезли на солнце гнусь и мразь,
резче краски, запахи гавней
и везде невылазная грязь.

Какие бы курбеты с антраша
искусство ни выделывало густо,
насколько в них участвует душа,
настолько же присутствует искусство.

Моя еврейская природа
она и титул и клеймо,
она решётка и свобода,
она и крылья и ярмо.

Раньше вынимали изо рта,
чтобы поделиться с обделённым,
русская былая доброта
выжглась нашим веком раскалённым.

Мираж погас. Огонь потух.
Повсюду тишь недужная.
В дерьме копается петух,
ища зерно жемчужное.

Увы, с того я и таков
на склоне лет,
что время учит дураков,
а умных - нет.

Слухи с кривотолками,сплетни, пересуды,
вязкие потоки пакостных параш
льют пустопорожние скудные сосуды,
злобясь, что е соседних пенится кураж.

Я знаю дни, когда нечестно
жить нараспашку и заметно,
когда всё мизерно и пресно,
уныло, вяло и бесцветно.
В такие дни, умерив резвость,
лежу, спиной касаясь дна.
Периодическая мерзость
в те дни особенно вредна.

Майский фейерверк брызжет в декабре,
начат новый опыт, веет свежий дух;
дождики в четверг, раки на горе,
клёваные жопы, жареный петух.

В нашей почве - худородной, но сочной
много пользы для души и здоровья,
и на дружной этой клумбе цветочной
лишь евреи - как лепёшки коровьи.

Сменив меня, теперь другие
опишут царственную Русь,
а я очнусь от ностальгии
и с Палестиной разберусь.

От объятий швейцарского банка,
что мечтает зажать нас в горсти,
ты спаси нас, родная Лубянка,
больше нас никому не спасти.