Никита Михалков - Мои дневники

Важное, значительное творится и говорится тихо!

Так хочется в какой-нибудь нашей картине поразить их масштабом, широтой, огромностью нашей. Мы их боимся, робеем и даже не мечтаем о том, что можем действительно их потрясать. Не той глупостью и фанаберией, которой пытаемся это делать, а истинностью своей широты.

Нельзя начинать новую работу с позиции своего прошлого опыта, с высоты прошлого успеха. Все заново, все сначала, конкретно, вглубь, собранно, сиюсекундно!

Если снимать «Дачу», то делать ее нужно в «ретро», то есть обставлять ее миром из 40–50–60-х годов. Все разностильно, разнокалиберно, масса будто бы ненужных и лишних вещей, копившихся многие годы. У каждой вещи – свой запах, своя аура, своя история отношений с героями… Это особый трогательный и печальный мир. (А на первый взгляд – жалкая эклектика дома, в который свозят все ненужное.)

Только истинное страдание помогает постичь истины жизни и тайны искусства.

Иначе – все головно, рационально, формально, холодно. Эстетски бесчувственно. (Наверное, это не безусловно, но в русском искусстве, по крайней мере, это во многом именно так.)

Дети играют в прятки. Мальчик спрятался в подъезде между этажей, через окошко наблюдает за тем, кто водит. Вниз спускается мужчина. Понял ситуацию, вышел на улицу и спокойно, походя, выдал водящему того, кто прятался. (Эту историю можно развивать, но она может быть и эпизодом в большой картине.)

Все эти западные люди при всех их очевидных возможностях удивительно становятся серьезными и внимательными, когда дело касается необходимости платить.

Этот вышедший – допустим, замминистра. Дальше в черной «Волге» едет… Входит в свой кабинет в министерстве с соответственной табличкой на двери… Масштаб!

Начало или конец (или просто эпизод) картины. Человек приходит домой. Очень подробно видим его существование в квартире. Что-то делает перед тем, как лечь спать. Но напряжение, может быть, уже сейчас нужно создать (не в пример приходу Ульянова в «Без свидетелей»). Этот человек может пить чай, чистить зубы, поговорить по телефону, приготовить что-то для завтрашнего дня, а потом ложится в постель, заводит будильник и выключает свет. Общий план с улицы, в окне гаснет свет. Страшный взрыв. Вылетает пол-этажа вместе с окном.

Девушка стоит в вагоне метро или в каком-то учреждении в очереди. Рука опущена, в ней очки с открытыми дужками. Рядом сидит человек, играет коробком спичек. Очки девушки на уровне его рук. Он осторожно ставит коробок на дужку очков девушки. Та замирает. Пауза. Знакомство (!)

Человек, сидящий в ванной и чистящий одновременно зубы. (Что-то неустроенное, одинокое.)

Потом этот человек (больной, простуженный или даже раненый) в пустой квартире ест из кастрюли суп. Прямо с плиты…

Какой-то классический балет, который передают по TV, а телевизор висит в зале ожидания аэровокзала, где сидят, лежат, маются тысячи людей.

Приходит этакое чудо – с нечистой кожей лица, в кроличьей шапке и зеленом, на ватине пальто с заячьим воротником.

– Хочу быть режиссером.

– Садитесь.

Долго возится с портпледом, пытаясь снять его со стула, но тот зацепился крючком. Наконец отцепила, но тут портплед раскрылся. Она в ужасе. Уселась наконец.

– Почему хотите стать режиссером?

– Я хочу рассказать обо всем, что люблю и что ненавижу. Ведь хорошего больше. Человек стремится к свету.

Все это сопровождается застенчивой улыбкой и совершенно нелогичными движениями рук.

– Мне кажется, это не женское дело.

– Женское. Женщина лучше разбирается в психологии. Вот Лана Гогоберидзе очень хорошо показала женскую психологию в гуще событий современной жизни.

И опять улыбка, и опять руками двигает.

– Ну что ж, попробуйте.

Записала адрес курсов. Долго, еще дольше, чем раньше, завозилась с портпледом, пока не уложила на стул.

«Ревниво оберегая свою еврейскую самобытность и чистоту расы, неразрывно связанную с религией, не допуская в свою среду иноплеменников, евреи диаспоры сами стремятся проникнуть во все отрасли жизни иноплеменного народа, среди которого живут, и, если к этому предоставляется возможность, занять руководящие посты. В странах и государствах с высокоразвитым чувством патриотизма и национализма и населением однородного племенного состава это гораздо труднее и вызывает отпор коренного населения, рассматривающего себя как расширенную семью – потомков одних предков. Гораздо легче это осуществляется в государствах многоплеменных, с населением, связанным только единством территории и верховной власти, или же в государствах, в которых по тем или иным причинам патриотические чувства заглушены и приведены в латентное состояние. В таких государствах для евреев открываются неограниченные возможности к проникновению в правящий класс, без какого-либо противодействия коренного населения. Пробуждение патриотизма в коренном населении, естественно, рассматривается евреями как нежелательная вероятность того, что будет поставлен вопрос об их роли в жизни страны и о возможности, оставаясь по своему миропониманию и правосостоянию чуждыми коренному населению, занимать руководящие посты в политической и культурной жизни государства, в котором они в данное время живут. Все евреи, во всех странах их пребывания, это обстоятельство отлично понимают, а потому и рассматривают всякое проявление народной гордости и патриотизма как угрозу для себя и своего положения в стране».

Огромное высокое белое здание больницы. Пустой парк. Ни души, тишина, только монотонно звенит где-то в одном из бесчисленных больничных окон телефон. Печальное, тревожное одиночество.

Весенняя нежность природы. Девственность, дымчатость, тишина ее, неясный шепот. Это очень чувственно – в «Донского». Куда-либо в атмосферу точную.

Заблудившийся в стеклянном лабиринте перегородок и дверей аэропорта респектабельный человек. Никого вокруг, за огромными окнами огромные ездят самолеты, и он – бегающий в ужасном лабиринте из стекла.

На собрании: «Товарищи, вопрос происхождения человека – вопрос идеологический! Требующий марксистского подхода! Кто из присутствующих считает себя произошедшим от обезьяны, прошу поднять руку!» И сам поднял первым.

Сумасшедшее дачное веселье, постепенно переходящее в совершеннейший китч. Охотничий горн, на котором композитор под большой «балдой» пытается взять ноту как можно ниже. Время от времени общий разговор прерывается звуками этого горна.