Рене Кастр - Бомарше

Находясь под арестом и наблюдением, шевалье де Ронак будто вновь стал Кароном — подмастерьем часовщика — и в своем поднадзорном одиночестве коротал время, прислушиваясь к мерному ходу часов, который обеспечивал придуманный им когда-то анкерный механизм.

Пока узник томился в заточении, Кауниц писал австрийскому послу в Париже графу де Мерси-Аржанто:

«Это чистой воды выдумка, с помощью которой Бомарше пытался представить выполнение своей задачи как сопряженное с многими трудностями и опасностями, и тем самым набить себе цену».

28 августа 1774 года императрица также отписала своему представителю во Франции:

«Не хочу от вас скрывать, что я даже не предполагала, насколько прочно сидит в сердцах французов эта застарелая ненависть к австрийцам, ко мне самой и к бедной невинной королеве. Так вот к чему привела вся эта лесть и угодничество! И это называется любовью к моей дочери! Никогда не знала я ничего более чудовищного, все это породило в моем сердце глубочайшее презрение к этой безбожной, безнравственной и бесчувственной нации. Я не хочу входить в детали сего дела, вам отправили лишь весьма расплывчатое описание его, но я очень рассержена, а этот человек арестован. Я собиралась поступить с ним, как с ничтожным обманщиком, выслать его в два часа не только из столицы, но и вообще из моих владений, дав ему понять, что ему не удалось провести нас и что мы обошлись с ним таким образом лишь из человеколюбия, не желая окончательно губить его, как он того заслуживает. Я предвижу еще множество осложнений из-за этого ужасного дела; порой лучше оставаться в неведении, чем слишком много знать. Злосчастное имя этого мошенника привлекло к себе внимание принца Кауница, узнавшего в нем человека, который участвовал в знаменитом процессе против некого Гёзмана, мемуарами о котором все здесь зачитывались».

Пока представители высших эшелонов власти обменивались письмами, Бомарше, которому удалось наконец заполучить бумагу, чернила и перья, бомбардировал принца Кауница прошениями. Он хотел представить судье, ведшему его дело, доказательства в свою защиту.

Глас пленника был услышан: канцлер отрядил к нему советника фон Зонненфельса; тот, покоренный обаянием и красноречием Бомарше, участливо выслушал его, а позже даже посвятил этой истории книгу. Следствие тянулось еле-еле, и Бомарше никак не мог добиться удовлетворения своего требования, которое заключалось в том, чтобы его немедленно препроводили во Францию, пусть даже связанным по рукам и ногам и под конвоем.

Пока пленник маялся в Вене, судьба его решалась в Версале. Мерси-Аржанто нанес визит Сартину; тот не предал друга, а взял под свою защиту: он подтвердил, что именно король отправил Бомарше с поручением, выдав ему письменное распоряжение, а также постарался преуменьшить значение инцидента, ибо вовсе не желал, чтобы эксцентричные выходки его протеже скомпрометировали и его самого.

Сартин не скрывал своего возмущения тем, что Австрия столь бесцеремонно арестовала французского агента, тем более что речь шла о такой важной персоне, пусть с излишне развитым воображением, но неспособной на преступление. Он подверг анализу текст памфлета и доказал, что некоторые из его пассажей настолько резко контрастировали с общеизвестной позицией Бомарше, что никак не могли принадлежать его перу. Хотя это последнее утверждение было весьма спорным, Мерси-Аржанто ушел от Сартина, поверив в невиновность Бомарше, и 11 сентября 1774 года написал императрице, что узника следует освободить.

Мария Терезия прислушалась к мнению своего посла и 17 сентября даровала Бомарше свободу; в качестве компенсации за причиненный ему ущерб она велела выдать ему тысячу дукатов. Кауниц исполнил приказ императрицы, хотя счел ее щедрость излишней.

«Я распорядился выплатить этому негодяю тысячу дукатов, — писал он Мерси-Аржанто, — поскольку такой жест показался мне достойным императрицы, хотя сам этот тип, разумеется, не стоит ни тех трудов, ни тех денег, что мы на него потратили».

А между тем популярность Бомарше в Европе была очень велика, поэтому отношение к его приключению отличалось такой снисходительностью, какой вовсе не заслуживало.

На обратном пути во Францию он всего на несколько часов остановился в городе Аугсбурге и успел побывать на одной из первых постановок пьесы Гёте «Клавиго».

В Париж Бомарше приехал в конце сентября 1774 года. Первый его визит был к Сартину, ставшему к тому времени морским министром. Пьер Огюстен все еще не мог понять, почему императрица вдруг резко изменила к нему свое отношение. И Сартину пришлось ему объяснить, что она приняла его за авантюриста.

Потрясенный этим открытием, экс-шевалье де Ронак с достоинством изрек, что в таком случае он не может оставить у себя тысячу дукатов, которую ему вручили при отъезде из Вены. Но он не возражал бы, если бы Мария Терезия взамен подарила ему что-нибудь на память об этом приключении, и хорошо бы, на ту же сумму.

Сартин мудро посоветовал Бомарше не затевать скандал, а самому купить на полученные деньги хороший бриллиант и носить его в память о встрече с императрицей. Пьер Огюстен решил последовать совету приятеля, который ни в коей мере не оскорблял его самолюбия. Помимо всего прочего, он утешился тем, что в память о своих мытарствах сочинил «безудержно веселую» песенку, сразу же снискавшую популярность. Всякий раз, когда Бомарше узнавали на улице, в театре или другом общественном месте, всегда находился кто-нибудь, кто запевал первый куплет этой песенки, а толпа обычно сразу же хором ее подхватывала:

Можно было подумать, что все опять закончилось песнями, но на самом деле сразу после возвращения Бомарше в Париж на него навалилось множество проблем, требующих срочного решения.

Часть из них касалась семьи: престарелый папаша Карон в свои семьдесят семь лет задумал жениться в третий раз. Его заманила в свои сети одна старинная приятельница — мадемуазель Сюзанна Леопольда Жанте, у которой он проживал. Эта особа смотрела далеко вперед и уже видела себя наследницей старика. Помешать этому браку не удалось, и продлился он совсем недолго. 23 октября 1775 года папаша Карон скончался. Бомарше, находившийся на ножах с вдовой отца, с трудом отделался от нее лишь после того, как заплатил ей 6 тысяч ливров из отцовского наследства.