Мария Барятинская - Моя русская жизнь. Воспоминания великосветской дамы. 1870–1918

И принес, а там, внутри конверта, обнаружилась ненароком приклеившаяся маленькая записка от адъютанта вышеупомянутого полка гвардейских стрелков: «Не будете ли любезны немедленно передать это меню Толи Барятинскому, так как я не знаю его нынешнего адреса».

На этом меню была подпись императора, а в левом углу под эмблемой полка было написано по-русски «Толи, Николай» и над именем «Толи» рукой императора пририсована корона. Меню было также подписано великими князьями, там присутствовавшими. Мой муж тут же послал телеграмму с благодарностью его величеству, а в том, что касается этого офицера, он не стал ничего предпринимать. Он никому ничего не рассказал об этом случае, но однажды, когда у генерал-губернатора встал вопрос об этом офицере – он стал зачинщиком ссор в полку, что-то натворив, будучи не совсем в порядке, – и генерал сказал моему мужу: «Император его очень любит. Он даже прислал ему меню», мой муж рассказал всю правду.

В 1911 году мое здоровье ухудшалось день ото дня. Я испытывала ужасную, никогда не покидавшую меня боль, и она вынуждала меня не только оставаться в комнате, но и быть прикованной к постели. Эти приступы происходили постоянно, и после каждого недомогания я стала замечать, что вижу все как в тумане – все предметы становились расплывчатыми и неопределенными. Мне казалось, что я смотрю сквозь густую пелену. Мысль о том, что я могу потерять зрение, была для меня мучительной, хотя доктора уверяли в обратном и пытались подбодрить меня всеми возможными способами. Они с одобрения моего мужа решили отправить меня как можно скорее на консультацию к известному профессору Оппенгейму в Берлин и передать меня в его надежные руки. Главной причиной моей болезни был малярийный климат.

Сразу же начались приготовления к моему отъезду. В таком состоянии здоровья было очень трудно перенести дорогу. К несчастью, мой муж не мог сопровождать меня из-за своих служебных обязанностей, но обещал приехать к нам через две недели. Я взяла с собой дочь, ее няню (мисс Вайз) и свою служанку. До нашего приезда в Варшаву за мной ухаживала сестра милосердия из Красного Креста, а остальную часть пути за мной преданно ухаживала Нанни. Каждый толчок и каждое сотрясение поезда вызывали у меня мучительную боль, и все-таки я была очень рада уехать из Ташкента.

Наконец, мы приехали в Берлин, но ночью у меня случился острый приступ, и всем показалось, что я умираю. Рано утром пришли профессора Оппенгейм и Боас, чтобы посмотреть меня, и меня тут же перевезли в клинику профессора Боаса, где за мной изумительно ухаживали. Два дня спустя я полностью ослепла, но благодаря неослабному вниманию обоих профессоров вскоре зрение вернулось.

Шел сентябрь 1911 года. Чувствуя себя немного лучше, я разговаривала с медсестрой, когда вдруг услышала хриплые крики мальчишек-газетчиков: «Смертельное нападение на Столыпина в Киеве!» Меня это жутко потрясло, так как я знала, что там была и императорская семья, и я упросила сестру пойти и купить мне газету. И когда та принесла ее, попросила ее сразу же прочесть мне это сообщение. Там было лишь короткое извещение, в котором говорилось, что какой-то человек стрелял в премьера в театре в Киеве в присутствии императора и великих княжон. Хотя Столыпин и находится в критическом состоянии, все еще есть надежда спасти его.

И я воскликнула: «Бедный император! Ведь ему прибавилось хлопот. Напали на самого верного и преданного подданного! Какое горе!»

Сестра заметила, что в соседней палате находится одна пожилая пара, приехавшая из Киева. Старая женщина только что перенесла тяжелую операцию и все еще была слаба. Она также услышала новость, о которой кричали на улице, и упросила сестру прочитать ей газету, так как сама жила в этом городе. Она с большим интересом выслушала сообщение, потому что в тайной полиции служил ее сын, и, возможно, он ей опишет происшедшее во всех деталях.

Очень рано утром, когда сестра отправилась за моим завтраком, кто-то без стука вошел в мою палату и упал в кресло, всхлипывая и стеная: «У меня больше нет сына! У меня нет сына! Какой позор! Почему я не умерла?»

Я так перепугалась, не понимая, кто это передо мной, что потеряла сознание. Сестра, услышав издали эти безумные крики, бросилась в комнату, чтобы разобраться, в чем дело. Она знала, что мне нельзя волноваться, и боялась осложнений. С большим трудом эту бедную женщину вывели из моей комнаты. Она вся тряслась и, пока ее вели, еле могла передвигаться.

Когда сестра вернулась, я спросила ее: «Что стряслось? Какое несчастье случилось с этой бедной старухой?» И сестра ответила: «Ее сын – презренный убийца русского премьер-министра». Я ей возразила: «Как это так? Вам она вчера сказала, что он служит в тайной полиции. Его имя открыто напечатано в газете, Багров (правильно Богров. – Пер.) – такое же, как и у старой дамы. Будьте добры, принесите мне эту газету и прочтите все до деталей».

Там сообщалось, что попытка покушения совершена человеком по имени Багров. В полиции ему очень доверяли, поскольку считали его абсолютно надежным, и его специально назначили охранять премьера, потому что ходили слухи, что на его имя приходят анонимные письма с угрозами. Убийство произошло в театре. Премьер занимал третье место в первом ряду, прямо под императорской ложей. Багров сидел на следующем ряду как раз за его спиной, откуда мог следить за каждым движением министра. В перерыве между актами он подошел к Столыпину, который смотрел в зал. Багров подошел очень близко и несколько раз выстрелил в упор. Одна пуля попала в печень премьера, другая отскочила и попала в кого-то из оркестра, тяжело ранив музыканта, а третья просвистела мимо одной из великих княжон, которая громко вскрикнула. Она так перепугалась за императора, своего отца!

Во время поднявшейся суматохи Багров весьма спокойно вышел в коридор, и ни у кого бы не возникло ни малейшего подозрения в том, что это он совершил это подлое деяние, если бы его не выдал револьвер. Он прятал его под программкой, но, к несчастью для него, оружие все еще дымилось. Стоявший рядом с ним полковник Шереметьев увидел дым и немедленно обратил на него внимание. С огромным трудом другим офицерам полиции удалось помешать толпе линчевать его. Одна дама бросилась на Багрова и стала колотить его по лицу театральным биноклем. Столыпина вынесли в фойе, и его первые слова, когда он пришел в себя, были: «Что с императором?» И когда ему сказали, что его величество спасся, Столыпин перекрестился и воскликнул: «Слава богу!»

Переживания из-за трагической новости резко ухудшили мое состояние, и врачи запретили мне слушать дальнейшие сообщения, опасаясь, что это приведет к новому рецидиву. В тот же самый вечер родители убийцы Столыпина покинули эту частную лечебницу. Там было слишком много русских пациентов, и они боялись, что подвергнутся оскорблениям или в любом случае наслушаются неприятных высказываний. Потом мы услышали, что от полученных ран Столыпин скончался. Он был в первую очередь патриотом, настоящим русским человеком в лучшем смысле этого слова, преданным своему императору, своей стране и своему долгу. Его единственной мыслью было разделить с императором трудную задачу и облегчить ему бремя огромной ответственности. Его сердцу было дорого и поглощало всю его энергию благополучие России и его народа. Он был человеком широкого ума и очень высокой интеллигентности – тем, кого почти невозможно заменить. Он был ярым сторонником фермерской системы раздела земли на мелкие участки, так чтобы каждый крестьянин имел свою небольшую собственность.