Юрий Сагалович - 59 лет жизни в подарок от войны
ЧИТАТЬ КНИГУ ОФЛАЙН в приложении ios/android
Есть и другая, аналогичная тенденция. Вот цитата из вполне доброжелательной рецензии («Знамя», 2003, № 9) на вполне хорошую книгу. «Законный вопрос: что нового может сказать нам автор, когда романы, повести и рассказы о сталинских репрессиях, войне и фашистском геноциде пишутся уже не одно десятилетие, когда они представлены читателю и зрителю во всех мыслимых и немыслимых подробностях?» (Слава богу, в рецензированной книге автор сказал много нового, и, таким образом, вопрос, заданный рецензентом, риторический.) Я опускаю имя автора рецензии и название обсуждавшейся книги, так как это не имеет ни малейшего значения. В данном тексте это не первая ссылка на журнал «Знамя». При большом желании можно разглядеть в них отрицательный оттенок. Прошу не подозревать меня в плохом отношении к журналу. «Знамя» — мой любимый журнал. Только на него я подписываюсь и только его читаю. Поэтому и ссылаюсь только на него. Чтобы отвести от себя подозрение в плохом отношении к журналу «Знамя», здесь я сошлюсь на № 8, 2002. На мой взгляд в статье «Иосиф Виссарионович меняет профессию» Николай Работнов на стр. 209 совершенно убийственно развенчал этого «недочеловека» вместе с Гитлером. Заодно он показал всем тем, кого недочеловек из своей могилы до сих пор держит за фалды, их ничтожность. Я завидую Николаю Работнову. В литературе нет ничего подобного. Мне ни за что не удалось бы написать о Сталине с такой же силой. Лучше сказать — невозможно. Поэтому я прошу у читателя прощения за то, что все-таки задел эту тему по совершенно личным мотивам.
Так вот, на самом деле о сталинских репрессиях нового сказать можно очень много. Автору рецензии только кажется, что нечего сказать. На самом деле ничего и не сказано. Любое архивно-следственное дело 37–38 годов — это готовый киносценарий, но никем из кинодраматургов не реализованный. Каждое такое дело даже без литературной обработки — это книга, пьеса.
Путь от ареста до расстрела был всюду одинаков. Трагедия безвинной жертвы и подлость высшей власти — вот что не показано и не описано во всех ужасающих подробностях. Нельзя же, в конце концов, клоунаду в «10 лет без права переписки» или развесистую клюкву «Утомленных солнцем», где трагедия миллионов подменена бытовыми отношениями на фоне вздымающегося портрета полубога, считать художественными свидетельствами сталинских преступлений. Или так, может быть, и задумано — переложить всю ответственность за убийства ни в чем не повинных людей то ли на потерянного неудачника, политического подонка, то ли на обладателя лоснящейся рожи, жрущего огурец?! Я знаю только две ленты, где психология уничтожаемой жертвы и ложь следствия и пропаганды показаны глубоко и последовательно. Это «Человек из мрамора» Вайды и «Признание», чешский фильм о процессе Сланского.
Как записать и на чем это высечь,
Что неповинных вы сотнями тысяч
По лагерям увезли эшелонами,
Как рассказать о злодействе над женами?
Неужто все записано, все высечено? Вот уж поистине «век-волкодав», если так обкормил кровью, что даже и вкус ее перестал ощущаться, и кажется, что море, образованное ею, уже обошли все вокруг, по урезу, а берега окончательно изучены.
Ах как мне понравилось Мандельштамовское определение века! Еще бы, главное — в созвучии с повторяющимися звуками «век-волк…» Однако Мандельштам не мог знать, как через много лет противопоставил Солженицын два термина — волкодав и людоед. Спиридон в «Круге первом» говорит: «Волкодав — прав, людоед — нет». Так что справедливей, все-таки, «век-людоед». Хотя и приходится жертвовать благозвучием.
Век!.. При чем же тут век! Век — это отрезок времени. В нем просто было два людоеда, два вурдалака: Сталин и Гитлер, которые у Н. Работнова названы «недочеловеками».
В связи с этим не могу не сказать об одном абсурде. Несколько лет тому назад поэзия ГУЛАГа по воле одного парикмахера от поэзии стала подразделяться на два жанра. Один — это просто лагерь заключенных, с его людьми, их страданиями, тяготами и ужасами…
Другой — это, видите ли, лагерная лирика. Предпочтение отдавалось, разумеется, последней. Не вдаваясь в рассуждения по этому поводу, приведу еще один отрывок из стихотворения «Жены»:
Много же мужества было у каждой,
Чтоб продержаться два года, однажды
Свет засиял в нашей мрачной могиле:
Весточку детям послать разрешили.
Коротко… — адрес, два слова привета,
Как задыхались в тот день от волнения.
Как с замиранием ждали ответа
Месяц и больше в тоске и смятении!..
Страстно откликнулись бедные птенчики,
Вся всколыхнулася зона унылая,
Затрепетали конверты-бубенчики:
«Мамочка! Мамочка, мамочка милая!
Скоро ли кончатся наши мучения?
Ты о себе напиши заявление».
Пишут Калинину Леша и Ната:
«Папа и мама, ведь, не виноваты!»
«Мамочка, Толе, Володе и Шуре
Было обещано в прокуратуре,
Было серьезно обещано нам,
Будто ребятам воротят их мам!
Почерком школьным пестреют листочки,
Сколько их, сколько их — мальчики, дочки!
С гнезд потаскали их черные вороны
И раскидали на разные стороны.
Отняли радость и отняли дом,
И незаслуженным жгучим стыдом
Ранили детство, и голыми, нищими
Их к уцелевшим подкинули лишними.
Нет ни чулочек, ни платьиц у Вали —
Все опечатали, все отобрали;
Стонет старушка, что не в чем на зиму
Даже и в школу ей выпустить Диму.
Крошка, не помнящий матери ласки,
На фотографию детские глазки
Пялит со старшим братишкой Сережей:
«Это, скажи, и моя мама тоже?»
Таня, Володя, Светлана и Юра,
Зло обманула вас прокуратура,
Лгали в ответственном секретариате,
Маленьким лгали, Алеше и Нате.
Крошки, подростки ли, с бабушкой, с тетей,
Иль одиноко в детдоме страдая,
Вы понапрасну родимую ждете,
Детское счастье свое вспоминая.
Ждете напрасно, что что-то изменится,
И что приедет далекая пленница
С нежной улыбкою, с лаской знакомой
Взять дорогого из детского дома.
Мама, которая очень важна,
Мама, которая всем так нужна,
Мамы ученые и инженеры,
Те, кем гордились их Вовы и Веры,
Те, что учили заботливо в школе,
Те, что в больнице лечили от кори,
Те, что вели в небеса самолет,
Иль просто на кухне варили компот.
Только по свету распущена слава,
Будто дано вам великое право,
Но никогда еще злей и свирепей
Вас не ковали в железные цепи.
Не бесчеловечно ли требовать лирики от матери, которая бьется от безысходности и тоски по оставленным детям? В самом начале стихотворения, из которого взят этот отрывок, есть такие строчки: