Ианте Бротиган - Смерть не заразна

Книга Альвареса помогла мне немного понять, что пришлось пережить отцу, когда он вступил в последнюю острую фазу. У отца тогда было много проблем — с деньгами, с женщинами, с алкоголем, но главной его проблемой было то, что он не хотел больше жить.

Я купила для отца место на маленьком кладбище приморского городка в гористой северной Калифорнии. Оформлять бумаги мне помогал пожилой человек, который служит там добровольным смотрителем. Рядом с кладбищем с одной стороны раскинулся овечий выгон, с другой — эвкалиптовая роща. Я выбрала место в верхней части, под старыми деревьями. Отец не любил открытого солнца, и мне захотелось и здесь защитить его от палящих лучей.

Смотрителю лет за семьдесят, он разводит овец. Он прекрасно знает историю кладбища и церкви. Когда-то ее построили норвежцы-овцеводы, а потом рядом с ней вырос этот городок. Церковь очень красивая — такая красивая, что хочется взять и увезти с собой в Сан-Франциско.

Купила я это место давно, много лет назад. Смотритель, конечно, не понимает, почему я до сих пор не ставлю надгробье и, главное, почему не похороню отца. У отца, конечно, должно быть свое место, свой камень, где будет написано его имя. Но прежде, чем ставить надгробье, нужно решить, что на нем написать. Прах отца лежит у меня в японской урне.

Когда я думаю о переносе праха, под ложечкой у меня до сих пор холодеет, а я знаю, что так бывает всегда, если я поступаю неправильно, и потому я снова и снова откладываю похороны. Надгробье будет из белого мрамора, но главное — нужно сначала найти точное последнее слово.

— Сегодня мне приснился самый страшный кошмар в моей жизни, — сказал однажды отец, когда мне было пятнадцать лет.

— Про что? — спросила я, сразу представив себе вампиров, ведьм и дорожные катастрофы, иногда снившиеся по ночам мне.

— Про школу. Я снова оказался в школе, — сказал отец, и в глазах у него был ужас.

Приняв решение учиться на степень бакалавра, я поначалу чувствовала себя предательницей. В нашей семье к академическому образованию относились с сомнением, но мне нравилось учиться. Когда я выходила замуж, то взяла фамилию мужа, избавившись от давно надоевших: «Неужели вы?..», «Каково это, быть дочерью?..» и «А вы знаете, кто это? Это…»

Но в дипломе я указала девичью фамилию, чтобы имя отца и отец навсегда остались со мной. Я видела его на выпуском собрании — он сидел в тени на зеленом пригорке, как всегда красивый, и, когда я шла получать диплом, не сводил с меня глаз.

О том, что отец закончил старшую школу, я не знала, пока не наткнулась на его аттестат. Ричард Гэри Бротиган. В уголке под тесьмой — по уголкам для украшения шла тесьма — была его фотография, сделанная в том же году. Наверное, отец вставил ее для меня на память, понимая, что когда-нибудь я буду разбирать его бумаги.

Он приснился мне примерно через месяц после начала занятий в колледже. Будто мы сидим с ним в аудитории и слушаем лекцию о значении материнских символов. Он пытается что-то рассказать о своей матери, но его перебивает человек, который сидит с нами. Я встаю.

— Прекратите! Дайте ему договорить, — говорю я.

Отец тоже встает. Снова начинает говорить, но слов уже не разобрать, он замолкает, протягивает ко мне руки и обнимает. Потом я вдруг оказываюсь в парке Золотые Ворота, в тумане, одна, и никак не могу понять, как туда попала.

Будь моя воля, я поселила бы отца с Куртом Кобейном.

— Папа, это Курт Кобейн. Молодой поэт, увлекается героином. Курт, это мой папа, старый поэт, увлекается алкоголем.

Выдала бы им по чашке кофе, принесла бы пижаму и сказала, что у них у обоих одинаково голубые глаза и светлые волосы, у обоих грустное детство и один родной город — Такома, штат Вашингтон.

После этой краткой вступительной речи вошли бы два здоровенных парня и отвезли обоих туда, где стоит тихий дом, построенный специально для блестящих молодых поэтов, которым еще нечего сказать и от этого страшно жить, и для блестящих не молодых, надломленных жизнью поэтов, которых больше никто не слушает, и от этого тоже страшно жить, и жили бы они там вдвоем. Отец научил бы Курта ловить форель, а тот показал бы ему пару гитарных риффов.

— Не так. Полегче. Отпусти леску. Да, черт побери, не тяни, так никакая рыба не клюнет.

— Блин, ну и фигня. Ты прижми струну, звук будет глубже.

Что, если на небесах люди остаются над родными местами и эти двое и в самом деле где-нибудь неподалеку сидят утром на холодке, едят радужную форель с кукурузной лепешкой, испеченной в чугунной сковороде, а потом, убрав со стола после завтрака, играют призрачные мелодии на призрачных электрогитарах? Их музыка проливается вниз от звезд на сине-белую, коричневую, зеленую землю и исцеляет людские души.

Два года после смерти отца у нас не было дождя. Были бури, но буря не дождь. Мы с мужем купили в Санта-Розе старый дом с прохудившейся крышей, и нас это нисколько не волновало. Сейчас, через десять лет, снова идет дождь.

Пережидая ливень около магазина, я оказываюсь рядом с человеком, у которого полная тележка консервных банок.

— Чем, по-вашему, не Ноев ковчег?

— Действительно, — улыбаюсь я.

Я начала писать об отце летом. Тогда, вспоминая о нем, я часто улыбалась. Теперь, зимой, вспоминая о нем, я часто плачу и он плачет вместе со мной. От моих слез у меня мокрые руки и платье. От его слез у него мокрое небо, и вот они льются вниз на мой дом двадцать семь дней подряд. Крыша, которую никто не менял девяносто два года, не выдерживает испытания, и соленые капли просачиваются внутрь. Я подставляю миски собирать отцовские слезы. Как-то ночью он так разрыдался, что я разбудила мужа, и мы стояли в пижамах в гостиной и смотрели в окно, где ночной неистовый ливень, желтый вокруг фонарей, отделил нас от прочего мира водяной стеной.

Я сижу раскачиваюсь.

Слезы — это не больно.

Дождь не перестает.

Нам с отцом давно нужно было поплакать.

Мне долго не снился отец, и вот я опять увидела его прошлой ночью. Он прочитал стихотворение и добавил потом еще одну строфу, где звучал вопрос. Помню написанные безупречным почерком строчки и тонкие пальцы, державшие лист за край: «Я свою жизнь записал. О чем будем дальше?» Во сне я точно знала, что спрашивает он не себя и не меня, а всех писателей и поэтов нового поколения.