Юрий Сушко - Самая лучшая сказка Леонида Филатова

Позже Филатов сетовал, ругал себя и друзей: «Штурмовать умеем, спасать нет… Ведь в то время наша труппа и конкретно я были уже не дети малые, имели синяки и шишки. И обязаны были понимать про жизнь чуть больше. Но не понимали. Словно знаменем, размахивали именем Юрия Петровича Любимова».

Галина Борисовна Волчек без долгих раздумий, с ходу предложила Филатову: «Ну что ты будешь шататься без дела, приходи в «Современник». Нина Шацкая, естественно, последовала за мужем. Туда же, с Таганки на Чистые Пруды благополучно мигрировали ведущие актеры Вениамин Смехов и Виталий Шаповалов, а заодно с ними и главный сценограф любимовского театра Давид Боровский.

«Для меня, – признавался Филатов, – эта «эмиграция» была единственной возможностью сохранить верность той «Таганке», которую помнил и любил. При желании в таком поступке нетрудно отыскать противоречие здравому смыслу. Но патриотизм – не та сфера, где правит общественное мнение. Бывает, надо доверять только себе…» Выступая на встречах со зрителями, Филатов и Смехов пытались объяснить свою позицию: неправда, с Таганки никто не ушел, она умерла, и мы – вместе с нею. Сегодня, мол, в старых стенах – новый театр, и дай Бог, чтобы искусство там победило…

Оскорбленный в «лучших чувствах» Эфрос крепко осерчал, не сдержался, как покинутая неверным мужем жена, и публично объявил: «Три актера из театра ушли. Думаю, что они испугались хлопотливой, повседневной работы. Хотя, конечно, слова они говорят совсем другие. Одно дело болтать о театре, другое – ежедневно репетировать. К сожалению, не всякий на это способен…»

Пламенной Жанной д’Арк в стане верных сторонников Эфроса, безусловно, стала верная муза режиссера Ольга Яковлева, сменившая следом за ним прописку с Малой Бронной на Таганскую площадь. Старожилы говорили ей в спину: «Со своей обезьянкой пришел».

С каким неистовством и жаром клеймила актриса их общих с режиссером оппонентов! Рассказывают, даже туфлями в них бросалась. Считала, что Эфрос «был очень снисходителен к людям, все зная про них и прощая все… Он иногда приходил в отчаяние со всей своей терпимостью и всепрощением… А когда он осознал окончательно, что происходит, осознал, что происходит нечто, с его достоинством несовместимое, он просто разрешил себе не жить…»

В качестве могучего, как ей казалось, аргумента в пользу нового режиссера Ольга Михайловна Яковлева с умилением рассказывала о трогательной любви к Анатолию Васильевичу одной… уборщицы Театра на Таганке. «Он шел на репетицию, – вспоминала Галатея Эфроса, – и увидел, как она, юная девушка, тащит тяжелое ведро с тряпкой по лестнице. И он помог ей донести это ведро. Она: «Что вы, что вы!» А он отвечает: «Мне это не трудно». До сих пор этот эпизод помнит…»

Повидавший многое на своем веку старый театральный директор Николай Лукьянович Дупак скупо и бесхитростно поведал о перипетиях тех лет, в частности о тандеме Эфрос – Яковлева: «Да простит меня Ольга Михайловна, она издевалась над Эфросом прежде всех. Все время подавала заявления об уходе, и забирать их ко мне приходил он. Анатолий Васильевич очень ее любил…»

Перелистывая «таганские хроники», Леонид Филатов подводил «неподведенные итоги»: «Самый тусклый и неинтересный период театра – это те годы, которые театр провел без Любимова». И в то же время отчетливо помнил слова учителя о том, что любому театральному коллективу «одного призыва» отведен собачий возраст – пятнадцать лет.

Новобранцы «Современника» сразу и с жадностью включились в театральные будни, те самые «хлопотливые и повседневные». Репетиции, вводы в спектакли, премьеры. Специально для них ставили спектакли – «Близнец», «Дилетанты». Здесь можно было прийти в себя, отдышаться и «зализать раны». Но никак не отсидеться и посибаритствовать. Галина Волчек считала, что «Леня… органично вписался в нашу жизнь. По-другому и сказать не могу – именно в жизнь».

Но все-таки уходить из дома, где ты прожил шестнадцать лет, трудно, «так же – как разламывать личную жизнь, уходить из семьи, – признавал «внутренний эмигрант». – Но я ушел в место, которое всегда было… сердечным. Здесь знают цену страданиям. И есть там что-то студенческое, студийное, что и у нас в свое время. Самое главное, конечно, – люди, которых я люблю. Это не только прекрасные артисты, но и просто товарищи, к которым я отношусь с уважением или дружу: и Валентин Гафт, и Марина Неелова, и Игорь Кваша, и Галина Борисовна Волчек…»

Однако в то же время в тот момент у них, беглецов, по выражению Вемиамина Смехова, были «больные души, больные сердца… Над нами весело подтрунивали новые коллеги: ребята, жизнь широка, перестаньте гудеть об одном и том же, вы же свихнетесь, вы уже похожи на свихнувшихся…»

Именно так оно, пожалуй, и было. Тормоза порой отказывали. Дошло даже до того, что на юбилейном вечере, посвященном 30-летию «Современника», Филатов взял да и прочел перед переполненным залом, в присутствии друзей и недругов театра, свои стихи, посвященные… «Таганке» и всему тому, что с нею было связано. И присутствовали там такие строки: «Наши дети мудры, их нельзя удержать от вопроса, почему все случилось не эдак, а именно так, почему возле имени, скажем, того же Эфроса будет вечно гореть вот такой воспросительный знак»…

Масла в огонь подлили и остальные «беглецы». Если взглянуть со стороны, то могло показаться, что «три наглеца», говоря словами Смехова, публично и свысока осрамили свой бывший дом и нового домохозяина. Вышли на сцену и воспользовались стечением элитарного населения, чтобы свести счеты. Сорвали праздник. В чужой монастырь нагрянули со своим уставом.

Хотя на самом деле все это случилось до смерти Анатолия Васильевича. Но он был очень ранен происшедшим. И тогда «он опять сделал гениальный режиссерский ход, – говорил Филатов. – Взял и умер. Как будто ему надоело возиться с мелочью… Кто знает, может быть, именно мои слова оказалась той соломинкой, которая, как говорится, переломила хребет верблюду. И не скажи я их тогда, может быть, Эфрос задержался бы в этой жизни…»

Постюбилейный общественный резонанс получился слишком скандальным. Поскольку в те времена публичное отношение к «Таганке» в официальных кругах рассматривалось как критерий благонадежности, филатовские стихи и выступления его таганских собратьев расценили как политический выпад, демарш, чуть ли не идеологическую диверсию, стрелецкий бунт.

Затем последовал период, который Филатов окрестил «месяцем диссидентства». Он словно очутился в камере-одиночке, в холодном карцере. Стал неприкасаемым. «Невыездным».

«Заточение» окончилось неожиданно. Актера ни с того ни с сего вызвали «на ковер» к одному из руководителей Госкино якобы по поводу предполагавшихся съемок в фильме «Чичерин». Подтекст речей был более чем прозрачен: достоин ли он, такой-сякой, играть легендарного наркома из славной большевистской гвардии? Немного поспорили, чуть-чуть повздорили. Филатов вел себя не слишком корректно и ляпнул: «Ну, раз недостоин, сами и играйте». Подействовало.