Андрей Снесарев - Письма с фронта. 1914–1917

Целуй папу, маму и Каю. А.

Разрешение Осипу мною выслано в день получения твоей телеграммы.

Моя славная женушка!

За кучею дел я тебя совсем забываю. Сегодня я послал почтой тебе 650 руб., 15–16 часть которых принадлежит Ейке. Позавчера также написал тебе письмо, но короткое, чтобы использовать уезжающего офицера; он где-либо на пути опустит письмо в ящик, и оно придет к тебе дня на 3–4 скорее. Сейчас 17 час. 35 м., и только что упоминалась служебная толкотня; а встал я в 7 1/4 час. и уже в 8 час. был за письменным столом… за служебным. У меня их два: один огромный – стоит посреди комнаты и на нем: бумаги, планы, карты… и телефон, через который я, не сходя со своего кресла, могу разговаривать с двумя корпусными и со всеми крупными частями нашего корпуса, и другой стол – мой личный, он меньше, стоит недалеко от моей кровати, и на нем мое личное: стоит жена с малышами, лежит дневник, очередная книга для чтения и телефон, соединяющий меня непосредственно с корпусным командиром; на этом столе своя чернильница, ручка, карандаши… словом, столы – два разных мира, и за одним я сижу сухой, точный, деловой, требовательный… машина, прозываемая офицером Ген. штаба, а за другим – сидит Анд[рей] Евг[еньевич] – влажный, бездеятельный, поддающийся фантазиям, думающий о разных вещах этого мира, нередко грустный. Моя большая комната – это святая святых корпуса, у дверей которой стоит унтер-офицер вестовой; а если я его пошлю куда-либо, его место занимает дежурный урядник от сотни… без моего разрешения они никого не впустят; если я отсутствую, то только три особы могут войти в комнату: командир корпуса, штаб-офицер Ген. штаба и …Игнат. С момента, когда я ложусь спать, у дверей становится часовой. Ты видишь, женушка, если бы невзначай захотел кто украсть твоего соблазнительного муженька (напр[имер], отвратительные сестры милосердия), то это ему никак не удастся: днем унтер-офицер набьет физиономию, а ночью часовой проколет пузо.

Сейчас садится (или уже село) солнце, и я немного похожу по комнате, пока не станет темнее и не явится возможность зажечь лампу… Походить не удалось, так как доложили о двух офицерах, прибывших с курсов Воен[ной] академии, и я с ними пробеседовал минут двадцать… Один из офицеров будет у меня в штабе. Я тебе как-то говорил, что в Каменце я много спорил со своими старыми друзьями из гражданских генералов. Их вопросы и сомнения совсем были бы неинтересны, если бы за ними не была скрыта одинако[во] думающая масса. Надежны ли прапорщики? Не забираются ли в солдатскую среду опасные идеи? и т. п., вот круг их наивных тревог и опасений. Я читаю одно произведенное расследование, вызванное сплетней какого-то сыщика, что будто бы в одном из запасных полков распространяется учение Толстого и противоправительственные идеи. Солдатские ответы характерны и подчас очень остроумны. Вот тебе на выборку. Прапорщик Люльчишен, между прочим, говорит: «В чем заключается учение Толстого, я не знаю, и кто такой был Толстой – не знаю». Унт[ер]-офиц[ер] Бондарь: «Ученья Толстого не знаю; слышал только, что Толстой был граф». Унт[ер]-оф[ицер] Слепец: «Слышал, что был какой-то Толстой, но кто он, того не знаю». Унт[ер]-оф[ицер] Ратушняк: «Толстого я не знаю и даже не слышал о нем». Даже прапорщик Иван Тихонович Кухарь (т. е. офицер, но из ниж[них] чинов… 26 лет был фельдфебелем) заявил: «Относительно учения Толстого я ничего не могу показать, потому что и сам этого учения не знаю». Какое забавное явление: наша интеллигенция молится на Толстого, Америка называет его апостолом XIX столетия, видят в нем что-то мировое, а крестьянская, мужицкая Россия его не знает, о нем не слыхала или знает разве, что он граф, т. е. человек иной породы, чужой, не ихней. А сколько покойный рекламист играл в простоту; и лапти носил, и в зипуне ходил… совсем с народом сливался: интеллигенцию провел, а простой народ на лукавство не поддался: «Не знаем… есть какой-то граф Толстой, это слыхали, а что он говорит, не ведаем…» Для меня это страшно показательно: и как народный приговор, и как новое подтверждение той пропасти, которая лежит между нашей […] интеллигенцией и простым сермяжным народом… пропасть! И как уж там в Гос. думе все эти фрачные господа отражают думы народа, это для меня большой секрет… Пав[ел] Ник[олаевич] Милюков о Толстом скажет: «Это – гений, это провозвестник светлых начал» и т. п. в этом роде, а какой-либо Лука Григорьевич Штанько: «Не слыхал… говорят, есть какой-то граф, да и то, поди, брешут».

Что касается до опасных идей, то ответы все на один лад, вроде как ответил Мих[аил] Евдокимович Нишкур (унт[ер]-офицер, три раза ранен): «У меня во взводе или в роте никаких глупых разговоров не ведется; [под] глупыми разговорами я понимаю разговоры против правительства…»

Я как-то мимоходом написал тебе о статье «Конные заметки» Бориса Панаева в № 6 и 7 «Русского инвалида»; она произвела на меня большое впечатление. Вот что я заметил по этому поводу в своем дневнике: «Эти мысли я прочитал с волнением; сколько раз я думал в этом духе, говорил или писал, и вот теперь от моего друга, из потустороннего мира, я слышу авторитетную поддержку. Я – еще живой – может быть, и не имею права решительно говорить о таких великих и необсудимых вещах, не имею потому, что в роковые минуты могу ослабеть духом и не выполнить того, во что верую, но он, положивший душу за други своя, сказать это мог и умел сказать голосом властным и решительным…» и далее в этом роде.

Поужинал, во время чего спорил с доктором… о жидах. Вопрос трактовался в спокойном тоне и под историческим углом… Мой оппонент доказывал, что народ этот переживал в юных годах такую же историю, как и другие, я спорил и ловил оппонента на слабом знании Библии… Возвратился к личному столику и хотел продолжать беседу с женкой, но меня атаковали докладчики и держали вплоть до 9 часов…[…] Вчера целый день провел в окопах, осмотрел 1,5 полка и ожил духом в родной мне окопной обстановке.

Давай, моя ненаглядная женка, твои глазки-губки и наших малышей, я вас обниму, расцелую и благословлю.

P. S. Целуй папу, маму, Каю. Что Кирилл вновь заходил в школу, это неплохо.

Дорогая моя женушка!

Вырываю кусочек времени, чтобы побеседовать с тобою. Игнат утром посетил Передирия со стариком и застал последнего сияющим. Он любит Игната и делится с ним своими переживаниями. «Только что, брат, из бани, – хвалится старик, – довелось-таки мне в ней побывать… знатно». «Это за всю войну-то в первый раз?» Игнат говорит с негодующей интонацией: он сам со мною ходит почти каждую неделю. «Нет, – возражает старик, – сроду, милашка, сроду… раньше никогда не был». Выходит, старик удосужился прожить 50 лет и 3 февр[аля] 1917 года в первый раз сподобился банного крещения… Мы с Игнатом смеемся, а потом я это рассказываю другим и вызываю большой смех.