Борис Ефимов - Десять десятилетий

Особенно запомнилась колоритная переправа через Дунай возле югославского города Петроварадин. Выехав из Белграда и миновав Земун, мы вскоре остановились у входа в туннель, вблизи от взорванного железнодорожного моста. Выйдя из поезда вместе с другими и ознакомившись с обстановкой, мы вступаем в переговоры с владельцем двухколесной арбы, в которую запряжен средней величины осел. Хозяин арбы погружает наши вещи и набирает чемоданы еще у десятка пассажиров, после чего большой группой во главе с ослом путешествуем по шоссе к Дунаю. У берега виднеются какие-то старинные крепостные стены и казематы. Я смутно вспоминаю, что по этим местам мы не так давно красиво прокатили на нашем «Адлере». «Бывали дни веселые…» Выходим наконец к реке и видим весьма безрадостную картину: у переправы сгрудились сотни машин, подвод, тележек, людей — понтонный мост разведен для прохождения пароходов. Ждать несколько часов нет смысла, и мы шагаем километр вниз по течению, туда, где работает паром. Здесь, однако, тоже вавилонское столпотворение. Дальше идти некуда, мы прощаемся с ослом, платим его хозяину по 20 динаров и протискиваемся к берегу. Вскоре медленно причаливает паром, и начинается высадка на берег людей, лошадей, повозок, автомашин. Я стою у края пристани, озабоченный главным образом тем, чтобы в суматохе не спихнули в воду. Однако именно это и происходит, когда выгрузка заканчивается и толпа с ревом устремляется по сходням. Меня выручает какой-то солдат, который одной рукой принимает мой чемодан, другой рукой хватает меня за пояс и я, крутясь в людском водовороте, оказываюсь на пароме. Леснова тоже сначала где-то затирают, но он пробивается на паром. Плывем!

На другом берегу та же картина, но только наоборот: здесь мы высаживаемся, преодолевая свирепый напор погружающихся. Ослы тут, к сожалению, отсутствуют, но нам с несколькими попутчиками удается нанять какую-то случайную подводу.

Мы в Нови-Саде — оживленном, чистеньком, видимо, совсем не пострадавшем от войны городке с хорошо вымощенными улицами, аккуратными домиками и магазинами. Есть несколько современных зданий, виднеются и уютные, увитые зеленью особняки. Приветливо звеня, пробегает совсем игрушечный одновагонный трамвайчик, у ярких реклам кинотеатров толпится веселая, празднично одетая молодежь. И все это мы наблюдаем, позорно взгромоздясь на кучу запыленных чемоданов и неопрятных мешков, трясясь на виду у всех на какой-то допотопной телеге.

На новисадском вокзале мы с трудом втискиваемся в вагон переполненного состава, на котором поздно вечером прибываем в Суботицу. Отсюда начинается уже Венгрия. В Суботице еще одна пересадка. Снова с невероятными усилиями внедряемся в битком набитый вагон, в котором отсутствуют оконные стекла, а заодно и двери. Холод собачий. Начинается бессонная, тоскливая, бесконечная ночь. Все реальные признаки жизни исчезают, существуют только мрак и холод, так что я сам себе начинаю казаться каким-то одиноким космическим телом, несущимся в пространстве. Впрочем, движение весьма относительное, так как поезд то и дело останавливается и подолгу безнадежно стоит.

Наконец светает, но от этого не становится ни теплее, ни веселее. После нескончаемой кошмарной ночи медленно тянется нескончаемый томительный день. В силу необходимости пробираюсь на одной из остановок наружу и, выйдя на полотно, имею возможность полюбоваться нашим поездом. Зрелище гомерическое… Вагоны облеплены людьми так, что даже на крышах нет свободного места. Все забито мешками: везут кур, гусей и даже свиней.

Долго, мучительно ползем мы по мокрой осенней равнине, не упуская ни одной возможности постоять на каком-нибудь полустанке или просто среди поля. Скуку несколько нарушает пьяный галдеж одного нашего сержанта. Он с другим бойцом. Оба выпили, но тот, другой ведет себя прилично, а сержант с маниакальной настойчивостью омерзительно сквернословит всю дорогу, бессмысленно и упорно повторяя заученные им несколько нецензурных венгерских слов под молчаливо негодующие взгляды окружающих. Вмешаться и призвать к порядку — бесполезно: нарвешься на грубость и даже оскорбление. И становится досадно и горько — до чего же мы умеем восстанавливать против себя жителей другой страны своей некультурностью и хамством.

Ну, вот и Будапешт. Мы попадаем в дружеские объятия Шандора Экка и его товарищей по политотделу. Нам гостеприимно отводят комнату, угощают обедом, мы с удовольствием моемся, чистимся и через час едем с Шандором в будапештскую оперу. Таковы превратности путешествия.

В Будапешт мы попали к горячим денечкам: выборы в столичный муниципалитет, вокруг которых развернулась острейшая политическая борьба. Меряются силами коммунистический и мелкособственнический блоки. Город заклеен плакатами, воззваниями, декларациями. Все захвачены азартом избирательной кампании и предвыборной агитации. Целый день разъезжаем с Экком по улицам Будапешта, заходим в избирательные участки, вступаем в разговоры с людьми. Результатов выборов мы ждем на квартире у Ворошилова. Тут же и Георгий Пушкин, глава советского представительства в Венгрии. Заходит, между прочим, разговор о том, каким должен быть памятник советским воинам, павшим при освобождении Будапешта. Я рассказываю, какое огромное впечатление произвел на меня монумент на горе Авала под Белградом с его аркой и восемью женскими фигурами вокруг могилы неизвестного солдата.

— Нет, нет, — говорит Ворошилов, — это не то. Где-то за городом торчит какая-то штука. Памятник нашим солдатам должен быть в гуще народа. В центре города.

— Климент Ефремович, — вступает в разговор Пушкин, — а что, если использовать площадь Героев? Там, где этот самый памятник Тысячелетия Венгрии.

— Что вы мелете? — сердито обрывает его Ворошилов. — Это же их история. История их народа, государства. Как вы можете такое предлагать?

Пушкин сконфуженно умолкает.

Забегая вперед, скажу, что для памятника советским воинам, павшим при освобождении Будапешта от гитлеровцев, нашлось отличное и достойное место. По проекту знаменитого венгерского скульптора Кишфалуди-Штробля мемориал был воздвигнут на горе Геллерт в возвышенной части венгерской столицы — Буде. Я не знаю, сохранился ли этот памятник по сей день. Ведь, как поется в песне, «призрачно все в нашем мире бушующем» — одни памятники неожиданно воздвигаются, другие — столь же неожиданно и беспощадно уничтожаются…

На другой день мы обедаем на квартире у Ворошилова. За столом и его супруга Екатерина Давыдовна. Я рассказываю о наших путевых впечатлениях, о том, как мы обедали у маршала Тито, о встречах в Софии. Ворошилов слушает внимательно и благосклонно, а Екатерина Давыдовна как-то кисло и, я бы сказал, скептически-пренебрежительно. И вдруг прерывает меня вопросом: