Николай I - Мое самодержавное правление

Итак, после долгой внутренней борьбы и гласно заявленного отвращения к новому монарху Франции нашему государю не оставалось ничего иного, как покориться силе обстоятельств и принести личные чувства в жертву сохранения мира и отчасти общественному мнению. Император Николай впервые принудил себя действовать вопреки своему убеждению и не без глубокого сокрушения и досады признал Людовика-Филиппа королем французов.

Мы жили в то время в Царском Селе. Государю, недовольному самим собой, нужно было развлечься, и мы отправились в военные поселения. Весь гренадерский корпус был собран лагерем у Княжего Двора. Государь, расположившись в палатке насупротив лагеря, сделал большой парад, а на другой день ученье и маневры.

Потом мы поехали по полковым штабам и наконец в Старую Руссу. Французский поверенный в делах Бургоен сопровождал государя в этой поездке; он не мог довольно надивиться всему, что он видел, в особенности же общему довольству, замеченному им в Старой Руссе и в нескольких многолюдных селениях, через которые мы проезжали.

На возвратном пути мне позволено было заехать в мою эстляндскую мызу Фалль, где проводила летнее время моя семья. Но едва я пробыл там три дня, как прискакал курьер с известием, что государь уехал в Москву, где открылась холера, и велит мне тотчас за ним следовать.

Я был в восхищении от героической решимости моего царя и спустя два часа после получения известия уже летел по почтовой дороге. Прибыв в Петербург, я заехал в Царское Село за приказаниями императрицы и поспешил в Москву. А там, приехав вечером, немедленно явился к государю с выражением благодарности моей за память ко мне в минуту, столь тяжкую для отеческого его сердца.

Он был, как всегда, спокоен и благодушен. Его приезд оживил, но не удивил добрых москвичей, которые среди ужаса таинственной заразы предчувствовали, что их не покинет царь. Когда он появился перед народом, презрев опасность, чтобы пособить ему, – общий энтузиазм достиг крайних пределов и всем казалось, что сама болезнь должна уступить его всемогуществу.

Было решено оцепить Москву для охранения от заразы прочих губерний и Петербурга; все исполнилось без затруднений, и покорность народа, одушевленного благодарностью, не знала границ. Холера, однако ж, с каждым днем усиливалась, а с тем вместе увеличивалось и число ее жертв.

Лакей, находившийся при собственной комнате государя, умер в несколько часов; женщина, проживавшая во дворце, также умерла, несмотря на немедленно поданную ей помощь. Государь ежедневно объезжал публичные заведения, презирая опасность, потому что тогда никто не сомневался в прилипчивости холеры.

Вдруг за обедом во дворце, на который было приглашено несколько особ, он почувствовал себя нехорошо и принужден был выйти из-за стола. Вслед за ним поспешил доктор, столько же испуганный, как и мы все, и хотя через несколько минут он вернулся к нам с приказанием от имени государя не останавливать обеда, однако никто в смертельной нашей тревоге уже более не прикасался к кушанью.

Вскоре за тем показался в дверях сам государь, чтобы нас успокоить; но между тем его тошнило, трясла лихорадка и открылись все первые симптомы болезни. К счастью, сильная испарина и данные вовремя лекарства скоро ему пособили и не далее как на другой день все наше беспокойство миновало.

Десять дней проведены были в неутомимой, беспрерывной деятельности. Государь сам наблюдал, как по его приказаниям устраивались больницы в разных частях города, отдавал повеления о снабжении Москвы жизненными потребностями, о денежных вспомоществованиях неимущим, об учреждении приютов для детей, у которых болезнь похитила родителей; беспрестанно показывался на улицах; посещал холерные палаты в госпиталях и, только устроив и обеспечив все, что могла человеческая предусмотрительность, 7 сентября выехал из своей столицы.

Вечером мы приехали в Тверь и остановились во дворце, который некогда был занимаем великою княгинею Екатериной Павловной с супругом ее, принцем Георгием Ольденбургским, во время бытности его тамошним генерал-губернатором.

Здесь врач принял нас в особо приготовленной комнате и окурил, согласно с существовавшими тогда правилами, хлором; после чего дворец и маленький его сад оцепили часовыми, для совершенного отделения его от города; а нас, во исполнение собственной воли государя, желавшего дать пример покорности законам, засадили в карантин и отъединили от всего мира.

Свиту государеву составляли, кроме меня, граф П. А. Толстой, бывший некогда моим начальником в парижском посольстве, генерал-адъютанты Храповицкий и Адлерберг, флигель-адъютанты Кокошкин и Апраксин и доктора Арендт и Енохин. Всех нас разместили в том же дворце.

Утром занимались бумагами, которые ежедневно присылались из Петербурга и Москвы, а потом прогуливались по саду, впрочем очень худо содержимому. Государь стрелял ворон, я подметал дорожки.

За этими забавами следовал прекрасный обед для всего общества вместе, после которого расходились по своим комнатам до вечера, соединявшего опять всех на государевой половине, где играли в карты. Так мы до возвращения в Царское Село провели 11 дней в этой тюрьме, хотя очень спокойной и удобной, но тем не менее жестоко нам надоевшей.

Между тем пришло известие о Бельгийской революции, изгнавшей из Брюсселя принца Оранского; брат его, принц Фридрих, пытался было снова овладеть Брюсселем, но, продержавшись там лишь несколько дней, покинул город и весь край на жертву революции, представлявшей, собственно, одно постыдное и смешное подражание Парижской.

Пример был опасен. В Брюсселе, как и в Париже, победа осталась на стороне революции; там, как и тут, законность должна была преклониться перед беспорядком и монархия перед демократическими идеями. Умы разгорячились, и легкость успеха в этих двух странах не могла не ободрить и не внушить новой отваги людям злонамеренным.

Варшава была переполнена такими. Обезьянство французским доктринам, увлекшее слабые польские головы в первую революцию и приведшее Польшу к первому ее разделу, возобновилось и теперь в том же духе и послужило сигналом к восстанию.

Уже за несколько времени перед тем замечались разные проявления революционных замыслов в варшавской школе подпрапорщиков. Цесаревич, быв неоднократно о том предварен, сначала не давал веры этим изветам, а впоследствии хотя и учредил следственную комиссию, но сия последняя действовала чрезвычайно слабо.

Несмотря на подозрительный свой характер цесаревич не хотел предполагать, чтобы нашлись преступники в числе тех, которых называл своими, а подпрапорщики, помещенные на жительство возле сада его Бельведера, им сформированные, обученные и, так сказать, воспитанные, были для него такими в полном смысле.