Юрий Ветохин - Склонен к побегу

Затем заговорила Нина Абрамовна Березовская:

— Если бы вы не дружили с Муравьевым — вас бы выписали раньше, — вот главное, что содержалось в ее речи.

Слова Бочковской, как всегда высокопарные и заставлявшие меня подозревать, что она больна манией величия, я запомнил хорошо.

— Юрий Александрович, — солидно и убежденно начала она. — Во-первых, запомните, что ваша выписка — это случайность. Просто вам повезло. Я хочу предупредить вас, чтобы вы остерегались попасть сюда еще раз. По выходе из больницы вы опять встретитесь со своими старыми товарищами-антисоветчиками, забудетесь и будете вести себя по-старому. А раз так, то неминуемо попадете сюда снова. Но помните: сюда ведут ворота широкие, а выход отсюда — очень узкий. Для вас же, если попадете еще раз — не будет уже никакого выхода.

— И еще, — продолжала Бочковская, — пусть не будет для вас сюрпризом, что ни инженером, ни кем либо другим, кроме рабочего, вас на работу теперь не примут.

— Об этом я не беспокоюсь, — вмешалась Березовская. — Ветохин способен работать на любой работе.

— Тогда все, — заключила Бочковская. — Деньги, которые вы заработали на сетках, сопровождающая вас сестра передаст администрации вольной психбольницы, от кого вы их и получите после выписки. Еще раз желаю вам больше сюда не попадать.

Я попрощался и вышел.

Потом я попрощался с больными своего отделения и в сопровождении двух старших сестер покинул тюрьму. В последний раз я прошел мимо нового тюремного здания, в одном из помещений которого повесился мой друг Ведров. Строительный мусор вокруг здания был уже убран и новое здание из светлого кирпича выгодно отличалось своей чистотой от других, потемневших от времени темно-красных корпусов. Я уже знал, что было начато строительство еще одного корпуса спецбольницы. Этот второй новый корпус должен был удлинить среднюю черточку в Е-образной форме нашей тюрьмы. Я оглянулся, чтобы посмотреть на него, но копать котлован только еще начали и я ничего не увидел.

— Ой! Зачем вы оглянулись!? Этого нельзя было делать! Плохая примета! — в один голос закричали сестры, — Да еще надзирателю сказали «До свидания!»

— Я — верующий, но не суеверный, — ответил я. — Это вы суеверные. Вы поднимаете панический крик, если кто-либо засвистит в помещении или, как я теперь, — оглянется на тюрьму.

«Суеверие и атеизм — как брат и сестра», — подумал я про себя. А оглянулся я для того, чтобы лучше запомнить это место. Мысли мои были не о свободе, не о построении семейного очага и т. п., а о борьбе с коммунизмом.

На трамвае мы приехали на вокзал и там некоторое время стояли в зале ожидания. Наконец, объявили посадку. Когда мы подошли к вагону, на котором было написано «Днепропетровск-Ленинград» и сели в этот вагон,

я, наконец, поверил в то, что меня действительно везут в Ленинград. До того времени я не очень этому верил, помня, как 8 лет назад Бочковская грозила мне, что после освобождения «ни в каком крупном городе жить мне не разрешат».

Мы, все трое, поместились в купэ. Сестры, перед отъездом получившие инструктаж у начальника спецбольницы, в дороге пытались спрашивать меня о моих планах после освобождения. Однако я сделал вид, что читаю книгу, и в беседу не вступал. Ночью сестры спали поочередно, да и днем никогда не оставляли меня одного.

Через два дня поезд пришел в Ленинград. Сестры сдали меня под расписку в областную психбольницу. Оттуда меня перевели в районную психбольницу на Пряжке. Ничто там меня не волновало, кроме заботы о целости шерстяного белья: я уже мысленно готовился к новому заплыву. Я настоял, чтобы кладовщица записала в квитанции: «шерстяное белье» и не напрасно — подменили бы! Перчатки, которые я не вписал в квитанцию, там у меня украли.

Первое, что меня поразило в вольной психбольнице — это мат, который буквально «висел в воздухе». И мат исходил не от больных, а от персонала. Нередко случалось, что старшая медсестра становилась в одном конце коридора, а другая сестра — в другом конце, и они начинали разговаривать (не ругаться, а именно разговаривать) исключительно матом, да еще таким скверным, какой я и в тюрьмах-то слышал не часто.

Один больной сказал старшей сестре:

— Как вам не стыдно? — и тут же был лишен прогулки. Однако больших прав в вольной больнице сестра не имела. В вольной больнице больных не били, сильных ядохимикатов не давали и кормили на 97 копеек в день.

Заведующая отделением, куда я попал, оказалась порядочной женщиной. Побеседовав со мной, прочитав сопроводительное письмо и взяв анализы, она категорически заявила:

— Вы ничем не больны, кроме воспаления легких, которое заканчивается, и никогда ничем не были больны. Однако, она тут же добавила, что хотя лечить меня и не собирается, но выписать тоже не может, так как «суд снял с меня спецлечение, но оставил принудительное лечение». Принудку можно будет снять через Ленинградский суд только через 6 месяцев. А на это время она посоветовала мне пойти чернорабочим на больничную кухню, где повара помогут мне восстановить силы после тюрьмы. (Ее преждевременно уволили на пенсию за доброжелательное отношение ко мне и другим политическим, находившимся в ее отделении).

Узнав о том, что меня освободили из тюрьмы, посмотреть на меня пришел мой сосед по квартире, коммунист Хмиров. Поговорил о том, о сем и вдруг задал вопрос:

— А деньги вам вернули, Юрий Александрович?

— Какие деньги? Ах, да — 50 рублей? Вернули.

— Нет, не 50 рублей. Следователь мне говорил, что у вас нашли 5000 рублей!

— Не было у меня никогда в жизни таких денег!

— А следователь говорил: были! — пожал плечами Хмиров. Под конец визита, Хмиров, заикаясь, сообщил мне:

— Мы вашу комнату… того… в кухню переделали… А ваши вещи в комнате… моль съела. Ну, а стол, стулья, диван мы в домоуправление на хранение сдали.

Я был настолько поражен его словами, что ничего ему не ответил, а он торопливо попрощался и ушел.

Мне сделали комиссию немного раньше срока и сразу направили ходатайство в суд. Ровно через 6 месяцев после моего поступления в вольную больницу суд освободил меня от принудительного лечения. В тот же день меня выписали.

Подобно Дантову аду с его «кругами», ГУЛАГ тоже делится на части. Эти части отличаются одна от другой как тяжестью принудительного труда, качеством и количеством пищи, так и степенью оставленной заключенному свободы. Они имеют такие названия: