Мариэтта Чудакова - Егор. Биографический роман. Книжка для смышленых людей от десяти до шестнадцати лет

Не эстетично? Не благородно? Не цивилизованно? Пусть так».

И Гайдар так заключает эти рассуждения:

«Если у меня и были сомнения – выжил ли после семидесяти лет коммунизма дух предпринимательства в российском народе – то с этого дня они исчезли».

Конечно, люди вышли торговать по нужде – нужны были деньги на еду. Но все-таки вышли. И сумели добыть необходимые им деньги.

Дальше – печальные свидетельства о «тяжелейшей борьбе за сохранение режима свободной торговли» – особенно в первые месяцы, пока не появились нормальные частные магазины «и не сформировалась сеть торговых палаток».

Кто же именно хотел помешать свободной торговле?

«Особенно недовольны указом были некоторые сотрудники милиции и районных администраций, потерявшие возможность заниматься привычным лихоимством. Подчас они намеренно старались придать местам концентрации частной торговли возможно более неприглядный вид…»

Смысл этого очевиден для большинства российских сограждан. Чиновников, привыкших к взяткам совсем так же, как к постоянной зарплате, больше всего раздражил разрешительный указ. Гораздо выгодней, чтоб частная торговля была под запретом – и чтоб они с каждого нелегального торговца ежедневно продолжали брать деньги за то, что не забирают его вместе с товаром в отделение милиции.

Таким образом, раз появилась легальная, удостоверенная Указом президента свобода торговли – значит, исчезала еще одна должность, или, точней, еще одно нелегальное теплое местечко: должность своего рода сборщика дани, как в Римской империи, появившаяся в конце Перестройки, при первых ласточках свободной торговли – тогда еще нелегальной…

«Наши», то есть бывшие советские люди, выросли на привычно отрицательном отношении к тому, кого называли спекулянтом, и к спекуляции. Что такое спекуляция? Это «скупка и перепродажа товаров или иных предметов с целью получения прибыли». В других словарях – «с целью получения наживы». А наживать, наживаться – дело плохое. Или очень плохое. И увидим еще в дальнейших главах, как оно могло оказаться в глазах советской власти заслуживающим не более и не менее как смерти.

Из личных воспоминаний. Когда вышел указ о свободе торговли, в подземном переходе моей станции метро «Беляево» появилась симпатичная аккуратная старушка. Каждый вечер, когда в двенадцатом часу ночи я возвращалась из библиотеки, она торговала одним-единственным товаром – моими любимыми батонами, стоившими когда-то 13 копеек. Не помню, сколько они стоили тогда, в начале 1992-го; старушка, естественно, продавала их немножко дороже магазинной цены. И это для многих оказалось совершенно неестественным. Бедную старушку ежевечерне поносили последними словами. Размахивая перед ее носом руками, возмущенно кричали, как же ей не стыдно спекулировать, что во-он в том магазине эти батоны стоят на сколько-то копеек дешевле.

Сначала я пробовала увещевать людей:

– Так ведь она вам не мешает покупать в магазине! Идите и покупайте по более подходящей вам цене. А она берет свою цену за то, что принесла эти батоны сюда, где я могу, не теряя времени, купить их на бегу. Тем более, что когда я возвращаюсь домой, магазин уже закрыт! Она берет свою наценку за то, что облегчает мне жизнь.

Мои логические доводы отлетали, как от стенки горох. Я поняла, что здесь работает не разум, а прочно укоренившиеся стереотипы советской этики: любая перепродажа с выгодой для себя – спекуляция, спекулировать – плохо и даже преступно.

Именно тогда, когда стала восстанавливаться свобода торговли, а за ней – и частная собственность, стало очевидным то разрушение, которому подверглась в течение семидесяти с лишком лет российской жизни многовековая система простейших понятий, связанных с деньгами и с собственностью.

Даже не на обломках этой системы – нет, на пустом месте, где когда-то лежали обломки, – происходило в начале 90-х в России восстановление института частной собственности. Понятно, что оно принимало (и до сих пор то и дело, увы, принимает) уродливые формы. Неожиданно руководитель чего-либо получал вдруг в руки такие деньги, которые он, во-первых, никогда раньше не держал в руках. А во-вторых – это были не советские бумажки (недаром назывались они «дензнаки» – так сказать, знаки денег), а реальные деньги, на которые можно что хочешь купить (без многомесячных очередей, номеров в списках и тому подобных советских обычаев). А то и вовсе – взять да и поехать в отпуск в Испанию! О чем он раньше и мечтать не мог, что, надеюсь, уже известно и понятно юным читателям моей книжки.

И не надо ему теперь для этого проходить комиссию в райкоме партии по месту работы – комиссию, состоящую из членов правящей партии на пенсии, которые строго будут требовать, чтобы собравшийся за границу назвал имя генерального секретаря компартии Испании,

Венесуэлы, Гондураса или США. (И это совсем не анекдот, а советская реальность.)

Десятилетия без частной собственности и реальных денег превратили большую часть населения в подобие выпускников детдома. Те, как известно, выйдя в мир, не знают, как обращаться с деньгами: до 16-ти лет находились на казенном коште и своих денег не имели.

И в сознании бывших советских людей все, что связано с частной собственностью, оказалось многократно заклеймено – в годы их детства, отрочества, юности, зрелости… Ленин стремился именно к этому – и цели достиг.

С 1947 года сколько поколений затвердило чеканный стих Маршака – его «Быль-небылицу. Разговор в парадном подъезде»?

Идея дочернего вложения денег в отцовское производство не рассматривается. Предполагается, как видим, не приумножение капитала, а исключительно его проживание. Поэтому сама идея богатого наследства приобретает нарочитые черты абсурдности: ну кто ж это надеется пятьсот лет прожить?..

Первые для многих (уж точно – для детских лет ваших бабушек и дедушек) уроки политической экономии социализма… Какие звонкие, легко укладывающиеся в детскую память строки! В память тех, кто родился и жил в стране, уничтожившей частную собственность.

Ну, не мерзавцы ли эти «господа»? (В советское время слово «господа» имело весьма плохую репутацию – оно уже не было обычным обращением, как до Октября 1917 года и после Августа 1991-го). Подумать только – выгоды искали!

Подумать только – сам не ходил на пароходах, купленных на его деньги, не стоял у штурвала, не бросал уголь в топку – а посмел назвать собственный пароход своей фамилией!..

Маршак с детства нам азбучно просто объяснял: разве ж это работа – доход подсчитывать? И мы начинали думать – и правда…

А доход – понятие в советское время вообще очень сомнительное. Недаром в Словаре Ушакова среди немногих примеров на это слово значатся «нетрудовые доходы». «Доход» и «выгода» – явно плохие вещи (И опять напомню – Адам Смит в середине XVIII века думал об этом совсем иначе…).

А «нажива», между прочим, в русском языке не всегда означала непременно что-то плохое или очень плохое. Когда-то звучало это слово иначе. С XI по XVII века нажив на Руси – это то, что нажито, приобретено, нажитое имущество. Было еще слово нажиток – к значению добавляется прибыль, доход. Заметим – никакого плохого оттенка еще нет!

Правда, среди примеров в словаре старого русского языка – некий торговый немчин, пуская в дело не отданный своевременно долг, кредитора Кузмы животом владеет, промышляет торговым промыслом, себе большие нажитки нажил; а ево учинил бес промыслу – то есть оставил ни с чем. Но на само слово нажитки эти действия пронырливого немчина (немца или вообще иностранца) тени не бросают.