Где кончается мир - Маккорин Джеральдин

– Спроси её, – сказал Куилл в пятидесятый раз. – Просто спроси её. – Но Мурдо не хотел его советов. Кроме того, он и так готовился спросить Джон, не станет ли она его милой, но подходящий момент никак не наступал.

Кеннет и Парламент взяли это дело в свои руки.

Однажды Джон первой возвратилась в Среднюю – там не было никого, не считая Кеннета, пролодырничавшего весь день. Кеннет схватил её за талию и заявил:

– Я с тобой займусь кой-чем, если больше никому неохота.

Она ударила его в ухо.

На самом деле Джон сочла ухаживания Кеннета настолько несоблазнительными, что на Парламенте предложила зашить его в белый мешок и вышвырнуть в море. Несмотря на большое число голосов за, Парламент решил, что мешком жертвовать нельзя.

Калум любезно заметил:

– И всё-таки Джон четырнадцать или около того; ей явно нужен муж.

– Вовсе не нужен. На что мне один из этих? – запротестовала она. – Я мальчик. Моя маменька так говорит, и меня это прекрасно устраивает.

– По правилам девочки не могут говорить на Парламенте, – совсем не помог ей Юан.

– Я думаю, по уму… – начал Лаклан, – надо нам опять проверить, правда ли она…

– Нет у тебя такого ума, о котором и упоминать бы стоило, мальчик, – сказал Донал Дон. Но Калум был прав: в свои четырнадцать Джон пребывала в брачном возрасте, и этот вопрос нельзя было откладывать вечно. Не должна ли она помолвиться хоть с кем-то, просто чтобы всё уладить, пока не начались проблемы?

Кеннет, видя, что испортил сам себе шансы, решил уменьшить шансы и соперникам. Найлл, по его словам, был такой маленький, а Джон такая большая, что мальчик «и забраться бы по ней не смог, не то что положить яйцо в корзинку!»

Юан (по словам Кеннета) уже состоял в браке с Богом.

Куилл (по словам Кеннета) давно положил глаз на ведьму Мурдину Галлоуэй.

Лаклан (по словам Кеннета) был такой bauchle, что его и маманя с папаней полюбить не смогли.

Между каждым оскорблением Фаррисс орал на Кеннета, или Дон вытягивал руку и отвешивал ему оплеуху, но Кеннет лишь глумился, что они хотят заграбастать Джон себе и что им должно быть стыдно – они ведь женатые люди и всякое такое.

Найлла, по правде говоря, разговоры о браке ужасали. Он едва мог упомнить, что к Джон теперь нужно обращаться как к девочке, и до сих пор сомневался, что она и впрямь женского пола. Лаклан выставил свою кандидатуру, из чистого благородства, но на лице у него было написано, что он даже мышьяк находит соблазнительнее женитьбы.

Насчёт Юана и Бога Кеннет не ошибся; Юану земная (или приземлённая) любовь была без надобности.

Что до Куиллиама, лихорадка окутала его парами тумана, словно дым. Она заставляла его кашлять и путала мысли. Он пытался сосредоточить внимание на парламентском обсуждении, чтобы много лет спустя пересказать его в истории, но ему пришлось бросить это дело – слишком оно было безнадёжное. Пускай Хранитель Воспоминаний запоминает: Найлл был куда наблюдательнее и точнее.

Джон тем временем сидела под пятном на стене пещеры, некогда бывшим праздничной короной. Она спрятала грубые красные руки под бёдра, и её раздирало от возмущения и волнения, что она находится в центре внимания. Время от времени она кидала взгляд в сторону Куилла и несмело улыбалась.

Мурдо смял свою шапку в ладонях и приблизился к Джон, сутулясь из-за низко нависающего потолка – смиренный поклонник во всех смыслах.

– Для меня было бы честью, мэм, – сказал он, отчего Кеннет немедленно покатился с хохота.

– Ты? Ты меня блудницей назвал и Иезавелью! – взвизгнула Джон и швырнула в Мурдо птичьей костью. Слова заскакали по пещере, и эхо ударило его по затылку: ему пришлось схватиться рукой за потолок, чтобы удержать равновесие. Джон, успокоившись, уселась обратно на своё место и прямо спросила Куилла, что думает он.

– Я думаю, что если когда-нибудь выберусь отсюда, то поеду в самое плоское в мире место, где нет ни пригорков, ни холмов, а торфа так много, что можно шесть раз вглубь копнуть, и зима длится два дня. И чтобы там были медведи. Хочу поглядеть на медведей. Если хочешь моего мнения – Мурдо отличный крепкий парень.

Как бы он ни был честен, Джон его ответ явно не удовлетворил. Она уставилась на свои колени и шмыгнула носом.

Донал Дон, надеявшийся уладить это дело побыстрее, задал Джон полезный, по его мнению, вопрос:

– А что тебе нравится в мужчинах, можешь ты сказать? Чтоб птиц ловко ловил? Был образованный? Церковь любил и всякое там?

– А её-то чего спрашивать? – перебил Кеннет. – Пусть будет всем женой по очереди. Сегодня с ней я, завтра – Калум.

Мистер Фаррисс, не вставая, прямо на четвереньках кинулся на него, злой, как собака.

– Похотливый ты козёл! У меня у самого дочери! Джон тебе не овца! Она дочь Агнес Гиллис!

Но Кеннету охальство совсем затуманило голову.

– Глядеть глядите, ежели хотите, мистер, но играть не могите – вы же человек женатый и всякое такое.

Джон прижала колени к груди и спрятала в них лицо, надеясь стать невидимой. Кеннета закидали градом птичьих костей, но, казалось, это ничуть его не смутило. Сыпля сальностями больше остальных, он считал себя самым взрослым среди всех – самым мужественным из мужчин – и почему-то самым главным.

Мурдо наугад пнул Кеннета, не вставая, но дотянулся лишь до подошвы его башмака, и то по касательной. Но к его огромному удовлетворению, Кеннет взвизгнул, как чайка, и продолжал визжать, пока все морщились от шума и таращились на него, пытаясь разгадать его новую выходку.

Но Кеннет всё никак не прекращал орать.

До Куилла, окутанного пеленой лихорадки, звук доносился словно издалека, но зато вместе с запахом. Его очень заинтриговал тот факт, что капли пота и влага из носа стекали по его лицу и шее вниз, а этот запах пробирался вверх – по ноздрям и прямо в мозг, вместе с мыслями о Соэйских овцах, их гниющих и кишащих червями коротких хвостах.

– Он гниёт, – сказал он. – У Кеннета копыта гниют. – Куилл смутно понимал, что это звучит бессердечно, но в голове у него не было места состраданию – всё занял смрадный запах и Кеннетовы вопли. Кроме того, он произнёс это слишком тихо, и никто не услышал. – Ноги. Ноги, – сказал он погромче. – Ногам его конец пришёл. – Потом приступ кашля заставил его замолчать.

Это была чистая правда. Кеннет отморозил пальцы. Он всеми силами сопротивлялся попыткам птицеловов стянуть с него башмаки, обзывал их ворами (и того похуже) и отползал на локтях вглубь Хижины. Но его выволокли за лодыжки, и несколько мальчишек взгромоздились на него – при этом младшие совершенно не понимали зачем, а старшие вспоминали старые обиды на задиру.

Ни неведения, ни ехидства не хватило им надолго. Когда башмаки оказались сняты, они увидели, в каком жутком, гангренозном состоянии находятся ноги Кеннета. А когда Дон достал свой поломанный нож и заточил его короткое лезвие о стену, они уже не чувствовали ничего, кроме ужаса и сочувствия. Дон подержал заострённое лезвие в пламени свечи, и оно почернело от маслянистой сажи. Потом, вынужденный орудовать одной рукой, он принялся отпиливать пальцы от обмороженных ступней Кеннета.

Юан стоял рядом, нечленораздельно бубня какие-то молитвы, а потом выбежал из пещеры – его стошнило.

Но, отрезав первый палец, Дон выронил нож, подобрал обрубок и бросил его через всю пещеру в Фаррисса.

– Мне рук не хватает. Придётся тебе.

Фаррисс мгновенно выпрямился, лицо у него свело от дурноты. Но он не выдавил ни возражений, ни отговорок.

– Я знаю, – сказал он.

Он так же упорно боролся со своей совестью, как Кеннет – со своими мучителями. Фаррисс подполз к нему, взял у Донала Дона нож и довершил ампутацию, а с его верхней губы скатывались солёные слёзы и капали на серые разлагающиеся ступни Кеннета.

Лаклан решил, что пациенту не помешает знать, как идёт операция.

– Вот три, а вот и четыре… – чтобы Кеннет был в курсе, когда всё кончится: – И шесть, и семь, и восемь…