Орсон Уэллс - Мистер Аркадин

Но зато и самые низменные чувства, какие только способно отразить человеческое лицо, с удивлением замечал я во взгляде и улыбке Софи, и это не умаляло моего восхищения этой женщиной, смешанного и с уважением, и — как бы это точнее выразить? — да, пожалуй, нежностью. Меня необыкновенно влекло к ней, перешагнувшей шестой десяток, известной как прожженная авантюристка. Мне безумно хотелось работать с Софи или по крайней мере заслужить ее доброе отношение. Рядом с такой женщиной я чувствовал себя беспомощным сосунком, как с Тадеушем. Но там это чувство было болезненным и унизительным, а здесь доставляло почти осязаемое наслаждение.

— Расскажите мне об Атабадзе, — попросил я.

Голос выдал мое волнение. Я задал вопрос не из праздного любопытства. Ее лицо постоянно меняло выражение, кривясь, возможно, от сигареты, по-прежнему торчащей в углу рта, но глаза оставались бесстрастными.

— Васав…

В ее устах звук этого имени прозвучал с нежной грустью. Так она произносила его столько лет спустя.

— Я была без ума от него, если вас это интересует. Но что вам за дело до всего этого?

Она признавалась в любви, которую, как мне известно, предали, нанеся ей глубокую рану. Есть люди, которые пытаются скрыть обиду, есть такие, которые любят выставлять собственные страдания напоказ, но не признаются, что получили удар.

У меня в руках было тайное оружие, с помощью которого я мог больно задеть эту хладнокровно улыбающуюся женщину, увешанную драгоценностями, как индейская богиня.

— Должен сказать, что я работаю на Атабадзе. Правда, теперь у него другая фамилия.

Я внимательно следил за тем, каким — хотя бы малейшим! — движением выдадут себя эти глаза. Но его не последовало. Софи просто ответила:

— Конечно. Грегори Аркадин.

Она обезоружила меня этой фразой. Я жалко пробормотал:

— Так вам это известно?

На миг глаза ее, окаймленные крашеными ресницами, вспыхнули молнией. Но движенье плеч выглядело вполне равнодушным.

— Много лет.

Карточная игра все шла и шла, не зная конца, игроки сидели молча, безучастные ко всему, кроме карт. Софи, похоже, везло, и мне начинало казаться, что играет она не затем, чтобы отвлечь внимание партнеров, а всерьез, а вот я для нее не больше чем развлечение, нечто вроде комнатной собачонки.

— И вы не придаете этому значения?

Она опять пожала плечами, и на груди ее блеснул кулон.

— Деньги мне не нужны, мистер. У меня есть все, что захочу. Но даже если бы они и понадобились мне, этих денег я бы не взяла.

Она покачала головой, зазвенели длинные блестящие серьги.

— И не потому, что Васав не дал бы мне их, он дал бы.

— Двести тысяч швейцарских франков?

Она быстро произвела в уме подсчет.

— Почти. Это было в польской валюте.

— Он занял у вас эти деньги?

Ее быстрый колючий взгляд ясно показал, что она не собирается говорить больше того, что уже сказала.

— Если угодно — занял.

Яростное рычанье заставило меня вздрогнуть. Генерал сбросил карты со стола. Он проиграл. Софи невозмутимо придвинула к себе запись ставок, подсчитала выигрыш, постукивая по столу кончиком ручки из слоновой кости. Продолжая рычать, мексиканец достал из-за пояса кошелек крокодиловой кожи, набитый купюрами, и недовольно отсчитал проигранную сумму. Софи взяла деньги аккуратным и бесстрастным жестом, внимательно пересчитала, свернула и положила в сумочку. Так Тадеуш убирал кошелек в карман своих серых брюк.

Теперь мужчины пили, возбужденно обсуждая игру. Софи отодвинула стул, хлопнула в ладоши, и вбежал мальчик, одетый в белую ливрею. Она указала ему на зеленый кожаный альбом, лежавший в куче других на столике у окна. Софи быстро перелистывала страницы альбома. Я увидел фотографию красивого мужчины лет тридцати. Его блестящие, вьющиеся от природы волосы были коротко острижены, голова повернута в профиль, но глаза смотрели в аппарат, большие и ясные глаза фавна. Высокий лоб, четко очерченный решительный подбородок, рот, темный, чувственный, как у Райны. Одежда, которую довершал галстук с булавкой, отличалась броской элегантностью и подчеркивала самодовольство того, кто ее носил. Он действительно был очень хорош, и я понял, почему Софи, как ни сильна была ее воля, наконец сдалась.

— Он отпустил бороду, — сказал я.

Но она, разумеется, знала и это.

— Да, у него уже была борода, когда я встретила его потом в Довилле. Это было перед войной. Он сидел рядом со мной и не узнал меня. Конечно, столько лет прошло…

Меня так и подмывало сказать, что, раз увидев ее, забыть невозможно. Но я не осмелился.

— Правда, и он изменился. Сила и живость обратились в жир. Он выглядит теперь не крепким, а тяжелым. Тяжесть гнет его к земле. И зачем эта борода?

Она выглядела сейчас молоденькой трогательной девушкой, размышляющей над тем, почему ее дружок не сбреет эти ужасные усы.

Я ее подзадорил.

— Может, он не хочет, чтобы его узнавали…

— Может быть.

Мне не удалось натолкнуть ее на тот путь рассуждений, который был мне нужен. Пришлось закинуть другой крючок.

— Или решил создать для себя новый образ. Добродушного делового человека, могущественного, с незапятнанной репутацией. Нечто среднее между Буддой и Юпитером Громовержцем.

Ей, которая всегда оставалась самой собой, такой поворот показался непонятным.

— Хотя бы для того, чтобы производить впечатление на Райну, — пояснил я. Наконец-то я попал в десятку. Она переспросила с явным интересом:

— На Райну?

— Ну да. Его дочь. Вы не знали, что у него есть дочь? Родилась в Берлине. Мать умерла при родах.

Софи ничего не знала про Райну и никогда не видела ее с Аркадиным… Материнские чувства были ей чужды, и она не придала никакого значения ее существованию.

— Нет, о ребенке я ничего не слыхала. Правда, я не видела Васава с тех пор, как он уехал из Варшавы, пока мы не столкнулись с ним тогда в Довилле. Когда он кончил игру, кто-то прошептал: «Это знаменитый Грегори Аркадин». Вот так я вторично познакомилась со своим возлюбленным. Хотела было заговорить с ним. Сказать: «Привет, Васав, так где же те денежки, которые я передала тебе в 1927 году? Помнишь?» При его-то богатстве он мог бы мне вернуть этот должок.

Она провела рукой по лбу, рукой, украшенной тяжелыми кольцами, выхоленной, но все же рукой уже старой женщины.

— Но я этого не сделала, — продолжала она, рассказывая будто не мне, а самой себе. — Потому что увидела в зеркале его лицо. Он уже не смотрел, как прежде, прямо перед собой. Веки стали тяжелыми. И все же в глазах оставалось что-то от прежних дней — взгляд человека, обреченного на одиночество.