Эрнст Гофман - Зловещий гость (сборник)

Не знаю, простит ли мне Небо мой поступок, но дело кончилось тем, что я тотчас побежал в дом Кардильяка, там встретил мою Мадлен, в восторге повторявшую: «Оливье! Оливье! Милый мой Оливье!» Я обнял ее, прижал к своей груди, целуя, и, наконец, поклялся всеми святыми, которые только существуют на свете, никогда с ней не расставаться.

Взволнованный воспоминаниями, Оливье вынужден был остановиться. Скюдери, пораженная открытием, что человек, которого она считала олицетворением честности и добродетели, оказался таким презренным злодеем, только и смогла воскликнуть:

– Ужасно! Итак, Рене Кардильяк принадлежал к шайке грабителей, превративших наш Париж в вертеп разбойников!

– Что вы сказали? – прервал ее Оливье. – К шайке грабителей? Шайки этой нет и никогда не было! Кардильяк один, без всяких помощников, совершал в городе все эти убийства. Потому становится понятной тщетность всех усилий поймать и обличить убийцу.

Но позвольте мне продолжить, и тогда вы увидите сами, в какие тенета злая судьба запутала меня, несчастнейшего из людей! Можно легко себе представить, в каком положении я оказался. Но назад пути не было. Иногда мне казалось, что я, скрывая эти ужасы, тем самым становился помощником Кардильяка в его злодеяниях, и тогда лишь любовь к Мадлен могла хоть несколько ободрить меня и утешить. Только в ее присутствии рассеивался немного тот вечный страх, под гнетом которого я жил. Работая с Кардильяком в мастерской, я не смел взглянуть ему в лицо. Неизъяснимый ужас сковывал мой язык при виде этого чудовища, умевшего лицемерно разыгрывать днем роль честного гражданина и нежного отца, а ночью совершать свои жуткие преступления.

Мадлен, этот чистый, безгрешный ангел, обожала отца, и я невольно содрогался при мысли, что будет с ней в тот день, когда все откроется и дьявольская пелена, застилавшая ей глаза, спадет сама собой. Уже эта одна мысль способна была заставить меня молчать.

Хотя из слов патруля я догадывался о многом, но все-таки причины злодейств, совершаемых Кардильяком, оставались для меня загадкой. Объяснение не заставило долго себя ждать.

Однажды Кардильяк, в противоположность своему обычно приподнятому настроению, стал серьезен и угрюм. Занятый работой, он вдруг отбросил молоток, встал передо мной со сложенными на груди руками и сказал: «Оливье! Мы не можем больше оставаться в таких отношениях. Случай открыл тебе то, чего не смогли открыть хитроумный Дегрэ и его сыщики. Ты застал меня за ночной работой, к которой меня влечет злая звезда, властвующая надо мной безгранично. Та же власть, уверен я, соединила нас теперь. Ты во многом похож на меня. Твоя поступь, подобно моей, тиха и неслышна, как у кошки, так что даже я при моем чутком слухе и зрении, благодаря которым я слышу на улице жужжание комара, не заметил тебя в ту ночь. Потому я повторяю, что тебе судьбой назначено стать моим помощником. Предать меня в теперешнем твоем положении ты не можешь, а потому я открою тебе все».

«Я никогда не буду твоим помощником, проклятый злодей!» – хотел я воскликнуть, но ужас, внушенный мне словами Кардильяка, сковал мой язык. Я лишь издал невнятное восклицание.

Кардильяк уселся в свое рабочее кресло, отер пот, выступивший у него на лбу, и, точно подавленный каким-то тяжелым воспоминанием, продолжал: «Доктора говорят, что неожиданные внешние впечатления, производимые на беременных женщин, часто оказывают удивительное влияние на будущего ребенка. С моей матерью, когда она была на первом месяце беременности, случилось одно приключение. Однажды, присутствуя в толпе зрителей на одном великолепном придворном празднике в Трианоне, она вдруг увидела богато одетого красавца в испанском костюме с такой великолепной цепью из бриллиантов, что блеск их и красота невольно приковали ее внимание. Она глядела на эти сверкающие камни, и ей казалось, что в них заключается счастье всей ее жизни. Испанец интересовался моей матерью за несколько лет до этого, когда она еще не была замужем, но его бесчестные попытки были отвергнуты ею с презрением. Мать тотчас узнала его в этот вечер, и теперь, в блеске сверкавших бриллиантов, он показался ей каким-то высшим существом, воплощением красоты.

Испанец заметил впечатление, которое произвел на мою мать, и подумал, что, возможно, на этот раз ему повезет больше. Подойдя к ней, он сумел завлечь ее в уединенное местечко в саду. Оставшись с ней наедине, он вдруг неистово схватил ее за руки и заключил в свои объятия. Мать моя, сама не понимая, что делает, крепко вцепилась в висевшую на его шее бриллиантовую цепь. Но тут испанец, пошатнувшись, упал и, падая, увлек на землю и ее. Один Бог знает, что с ним случилось, но достаточно сказать, что он умер мгновенно, пораженный нервным ударом. Члены его тотчас окостенели, и все усилия моей матери освободиться от ужасных объятий мертвеца оставались тщетны. Он лежал с открытыми глазами, вперив их прямо в лицо моей матери. Ее пронзительный крик о помощи достиг наконец ушей гулявших в отдаленных аллеях зрителей праздника. Сбежавшийся народ освободил мою мать от объятий страшного любовника. Это ужасное приключение подействовало на нее до того сильно, что в тот же день она слегла в постель, и искуснейшие доктора долгое время думали, что по крайней мере для ребенка все кончено. Однако мать не только выздоровела, но и с успехом родила.

Ужасное приключение наложило свою печать только на меня. Моя злая звезда взошла в момент моего рождения и распалила во мне ужасную, губительную страсть. С самых юных лет блеск бриллиантов и золота производил на меня какое-то страшное, чарующее впечатление. Сначала думали, что это просто детское пристрастие к блестящим игрушкам, но годы отрочества доказали обратное. Я стал красть золото и камни, где только мог. Благодаря какому-то непостижимому инстинкту я научился отличать настоящие драгоценности от поддельных не хуже опытного знатока. Настоящее золото тянуло меня к себе еще издали, тогда как поддельное не оказывало на меня ни малейшего влияния. Никакие строгие меры, к которым прибегал мой отец, не могли погасить во мне этой неодолимой страсти. Только для того, чтобы постоянно находиться рядом с золотом, я избрал ювелирное искусство своей профессией. Прилежание и труд скоро поставили меня в один ряд с лучшими мастерами столицы, и тут страсть моя, не сдерживаемая более ничем, достигла невообразимых размеров. Едва я отдавал заказчику оконченный мною убор, как какая-то адская, невыносимая тоска, лишавшая меня покоя, сна и здоровья, овладевала всем моим существом. Точно привидение, стоял передо мной днем и ночью, в блеске моих бриллиантов, силуэт того, кому я их отдал, и какой-то ужасный голос нашептывал мне: «Возьми! Возьми! Они твои! Мертвым не нужны уборы».