Эрик Линклэйтер - Мистер Бикулла

— Хорошо, допустим. В это высказывание можно вложить какой угодно смысл, но я не думаю, что суд присяжных назвал бы милосердие основным мотивом этого убийства.

— К рукописи мистера Нисбета, — сказал мистер Бикулла, — прилагался catalogue raisonné[17] с именами семнадцати людей, в разное время приговоренных Хануманом Чандом к смерти. Краткие сведения об этих людях указывают на то, что все они были глубоко несчастны в земной юдоли печали. Карма каждого из них была отмечена горем. Как писал Шекспир, все они были мишенями бесчисленных камней и стрел. И Хануман Чанд, освобождая их от тягот бытия, руководствовался исключительно милосердием. В этом он поклялся мистеру Нисбету.

— Я не верю ни одному его слову, — ответил сэр Симон. — Об Индии я знаю немало, и это признание звучит крайне неубедительно. Я вовсе не хочу вас обидеть, подвергая сомнению то, во что вы искренне верите. Нет, вовсе нет. Но все же выводы мистера Нисбета сомнительны. По-моему, произошло следующее. Мистер Нисбет проникся чрезмерным сочувствием к Хануману Чанду, и тот сообразил, что этим можно воспользоваться, дабы избежать наказания, и изобразил преступление благодеянием. О Господи, да вы никогда не видели в муках умирающую бездомную собаку в индийской деревне? Разве кому-нибудь придет в голову избавить ее от страданий? Нет, никто до этого не додумается. Они так и оставят ее лежать, отдадут несчастное животное на съедение мухам. И если они даже палец о палец не ударят, чтобы избавить собаку от мучений, то неужели они возьмут такой грех на душу, чтобы, рискуя собственной жизнью, оказать последнюю услугу страдальцу? Нет, это не слишком правдоподобно. Мне симпатичны индусы, и я лет сорок прожил в их обществе, но вам не удастся убедить меня, что во всем ими движет альтруизм.

— У человека, — мягко возразил мистер Бикулла, — есть душа, не чуждая состраданию, и в этом его отличие от животного.

— Ну и что, — настаивал на своем сэр Симон. Худощавый старик, защищая свое мнение, встал во весь рост. — Эти молодцы зарабатывают таким гнусным способом деньги…

— Деньги берут священники любой веры, — перебил его мистер Бикулла. — Хотя это не всегда обеспечивает им безбедное существование.

— В известном смысле вы правы, но наш спор может продолжаться до бесконечности, и, думаю, на сегодня хватит. Было интересно поговорить с вами…

— Не уходите. Выпейте еще бренди.

— Достаточно. Нельзя привыкать к излишествам, я и без того боюсь упасть по дороге.

— Я не обидел вас, сэр Симон?

— Ничуть, дорогой друг. Сегодняшний вечер был очень интересным, и наши разногласия могут в конце концов послужить для продолжения этого разговора в ближайшие дни. Но больше не уговаривайте меня изображать тхага. Я слишком стар для этого.

— Всегда рад вас видеть, сэр Симон.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, сэр Симон.

В воскресенье в доме Лессингов привычный ход вещей нарушился. Редкие солнечные лучи медового цвета с трудом пробивались сквозь неподвижные облака пыли. Джордж Лессинг был всем недоволен, брюзглив и рассеян, а Клэр — настороженна, но снисходительна и доброжелательна. Их дочка Кларисса мирно играла.

Утро проходило в безделье и бесцельной домашней суете. Позавтракав, они утонули в ворохе воскресных газет, и их внимание было полностью поглощено политическими событиями выходных дней, театральной жизнью, сплетнями, преступлениями, литературными дискуссиями. Клэр произносила время от времени:

— Надо бы сводить Клариссу в парк.

Лессинг лениво соглашался:

— Да, не мешало бы.

Посуда после завтрака осталась немытой, потому что горничная-австрийка, которая обычно возилась на кухне или с вежливой улыбкой принимала пациентов Лессинга, не работала по воскресеньям. Но она припасла в погребе холодный пирог с почками, и поэтому голова Клэр не была обременена проблемами кулинарии. В пепельнице тихо тлел брошенный окурок, становилось душно. Никто не произносил обидных слов, не размахивал в злости руками, и струйка голубого клубящегося дыма беспрепятственно поднималась кверху и растворялась в воздухе. Клэр с самым безмятежным видом отложила «Санди экспресс» и взяла «Обсервер», и Лессинг подумал: утром, без макияжа, ее черты кажутся более благородными, а голос звучит прямо-таки приятно, когда она не кричит.

Неожиданно зазвонил телефон, но каждый из них безучастно сидел и ждал, пока другой встанет и поднимет трубку. Лессинг сдался первым.

— Междугородный, — произнес он.

— Наверное, это твоя мама, — сказала Клэр.

Он взял трубку:

— Да, это Джордж. Ты не узнаешь мой голос? Это Генриетта, — пояснил он, обращаясь к Клэр.

— Так я и думала, — отозвалась она.

— Что?

— Что случилось? — спросила Клэр.

— Тише! Да, я тебя прекрасно слышу. Продолжай… Расскажи мне все по порядку, и, если доктор еще у вас, я хочу с ним поговорить.

Отложив газеты, Клэр прислушивалась к доносившимся до нее обрывкам разговора Лессинга с сестрой, но он ограничивался короткими и резкими вопросами, по которым невозможно было догадаться, что за происшествие случилось в доме в Шрусбери. Потом он взял сигарету и сказал:

— Сестра вызовет врача по телефону.

— Но что случилось?

— Утром мама упала с лестницы и сломала ногу. Перелом шейки правого бедра.

— Так я и знала! Как только зазвонил телефон, я сразу подумала, что это тебе из дому…

— Алло! Да, это Лессинг…

Деловым тоном он несколько минут обсуждал меры срочной помощи. Положив трубку, заговорил с нескрываемым возмущением.

— Сколько я ей об этом твердил! — негодовал он. — Я раз пятнадцать повторял, что надо быть осторожной с этими ступеньками. Какая-то ловушка, катакомбы, а не лестница. И теперь, когда она все-таки упала, — а я всегда знал, что это когда-нибудь случится, — она закатывает истерику и отказывается ехать в больницу. Пэттерсон, ее врач, не смеет настаивать, он понимает ее состояние, но вряд ли ему удастся найти для нее сиделку. А от Генриетты помощи не дождешься.

— Значит, тебе придется ехать?

— Вечером к нам придет Харроу с женой, и мне нужно с ним побеседовать, а утром — клиника, да еще на завтра записаны два пациента.

— Но перелом бедра в таком возрасте…

— Да, это опасно.

— Мамина тетка Дженет упала точно так же и не выздоровела. Для нее это оказалось слишком большим потрясением. Но ей было уже восемьдесят.

— Мама не умрет, по крайней мере в ближайшее время.

— Но если бы это все-таки произошло и тебя бы не было рядом, ты бы себе этого не простил.